Ее ланиты - розы, кудри - злато,
и огненный над ними ореол,
что в облачко внезапно перешел,
сверкавшее, как не сверкает злато.

Так живописец мазок за мазком кладет на грунтованный холст кобальтовый и таусинный римского вечера. Готическим, темным золотом, легкими штрихами, отражением луны, рисует сияние нимба Мадонны. Тусклым серебром облаков, бегущих по небу, украшает покров. За запотевшим мозаичным стеклом, в цветных осколках витражей, отсветах огней, мерещатся ангельские лики. Трещит в камине огонь, лижет поленья, превращая их в черные головешки, ненасытный. Взметаются вверх искры, мешается запах копоти с ароматами мускуса и олибанума, горькими и сладкими одновременно.

Тишина, как долгий, протяжный звук, тронутой струны. И только сердце стучит негромко, но быстро, бьется о ребра, будто хочет выпрыгнуть – попробуй поймай эту птицу.

И, словно жемчуг, что оправлен в злато,
казалось, ангел в облачко вошел
и крылья белоснежные развел,
покрыт сапфирами, одетый в злато.

Осталась лежать раскрытая, позабытая книга с заложенным меж страниц побегом засушенного лавра. Бокаччо восхвалял красоту Фьяметты, образ которой увидел наяву в Страстную субботу, и не было в его стихе ни одного лишнего слова. Сладкоголосым сделала его любовь, а Рафаэле напротив истратил все слова, растерял, извел на тихие вздохи. Попался как лис в капкан, пошел на поводу у рыжей девицы. Любовь быстра и неистова, как лесной пожар, выжигающий рощи под корень…

Он обернулся резко, когда скрипнула дверь, и Симона вошла в спальню. Белая, бледная, тоненькая тростинка в объятьях мечущихся теней. Протянул руки, улыбнулся. Снял тяжелый, парчовый халат, накинул на узкие плечи, укутал заботливо и несколько мгновений глядел на рыжие завитки на макушке четырнадцатилетней служанки, а потом все же решился произнести тихую просьбу:
- Посиди со мной.

В полумраке до жара натопленной комнаты глаза Симоны с расширенными зрачками казались темными, как зимнее римское небо. Того самого таусинного оттенка, глубокого синего на пере павлина. Белую, чуть тронутую румянцем кожу золотил тусклый свет ламп. Тело казалось невесомым и сотканным из эфира. И тем не менее, перед ним стоял не ангел. Женщина земная, тепло кожи которой, с ароматом лаванды было теперь желанным пределом мечтаний.
Не сводя взгляда и не сдвигаясь с места, мужчина несколько мгновений наблюдал за девицей, сам обнаружив в душе странную для него неловкость. И чтобы скрыть ее, он улыбнулся, не отпуская ее взгляд:
- Нет исповедальни сокровеннее, чем спальня, - проговорил вполголоса. Голос кардинала мешался с треском каминного огня.
«Ты потом поймешь это, девочка моя» - подумал Рафаэле, но более ничего не сказал.
И ведь правда. В спальне, сплетенные в жарких объятьях воедино, люди были только теми, кем они были. Без сана и титула, без золота и жемчугов, богатых шелков и тяжелой парчи, без имен и символов власти. Просто мужчины и женщины. Адам и Ева, нагие и беззащитные, такие, какими когда-то их сотворил Господь. И, однажды изгнанные из рая, они находили его на ложе, утешаясь страстью, лаской или похотью.
Каждому – свое, человеку – человечье. И человек с присущей ему жадностью брал у природы свое.
- Зови как хочешь наедине, - взяв девицу за руку, Рафаэле подвел ее к огню. Усадил на резную скамеечку подле кресла. Отчего-то подумалось ему о том, что рыжей Моне был бы хорош мех бурой лисицы. Закрыл и отложил на столик книгу, скрывая меж страниц лавровую ветвь.
- Мне рано строить ковчег, как у Ноя, Мона. И рано умирать, поэтому в моем саду кипарисов нет. Пусть как можно дольше не заглядывает сюда смерть.
Однажды увидев гибель младшего Медичи, Рафаэле теперь опасался, что судьба заберет одолженную спокойную жизнь. Внезапно, как это обычно бывает. Каждый раз эта мысль вызывала у него внутреннюю дрожь, избавиться от которой было невозможно, как бы жарко не топили камин. В тот роковой майский день Рафаэле служил торжественную службу. В храме было холодно, и холод этот остался с ним на всю оставшуюся жизнь, как напоминание о том, что молчаливый соучастник ни чем не хуже того, кто занес над жертвой кинжал. Несколько дней назад он сам лишил жизни двоих, впервые своими руками. Дым кипариса, скорбный призрак, горечь, напоминание о смерти для одних и о радости вечной жизни для других. Последняя надежда на спасение для Ноя. Если Богу будет суждено устроить еще один потоп, он, Рафаэле Риарио, кардинал камерленго, не станет спасаться бегством.
- Почему ты спросила? Разве это так важно? – спросил мужчина, словно бы отгоняя прочь не слишком благостные размышления. Взял с подноса кубок, протянул его Моне:
- Выпей, а то вино остынет и потеряет вкус.

- Мы с тобой не на званом ужине, чтобы говорить о чем-то особенном. Мне просто нравится слышать твой голос и радостно видеть тебя. А уж говорить можно о чем угодно. О чудесных странах, где в садах поют диковинные птицы или о людях, которые там живут. О чудесах, явленных святыми и о том, как ангелы приходили к людям. Или о том, что быстро пролетит зима, а за ней наступит весна, и в саду, в котором нет кипарисов, расцветет множество цветов. Они будут твоими, Мона.
Для каждого мужчины, в душе которого есть хоть сколько-либо места святому, женщина, что завладела его сердцем, становится образом Мадонны. Вот и теперь, чуть склонив голову набок, глядел Рафаэле на Симону – деву, которой ангел еще не принес благую весть. Пройдет время, этот цветок расцветет и распустится и если будет суждено, какой-нибудь живописец запечатлит ее в образе девы Марии, для него.
Пимпинелла, рогатый корень и архангелика, - возбуждающие жар и вызывающие приятное расслабление должны были скоро подействовать определенным образом – унять беспокойство и неловкость, помочь согреться и усилить влечение. Рафаэле сделал глоток из своей чаши, наблюдая за девицей. Вкус вина был горьковато-терпким, приятно обжигающим горло и нёбо. В ответ на слова Моны, непривычной к такому питью, кардинал рассмеялся:
- Нет. Не рассержусь. Это дело твое – пить или не пить.
Если Симона выпьет много, с непривычки может разгорячиться слишком, это тоже было ни к чему.
- Смотрю на тебя и думаю, откуда ты взялась такая. Словно бы и не отсюда, - проговорил мужчина свои мысли вслух. А потом, подойдя ближе, склонился, тронул губами медный висок, где пульсировала маленькая, быстра жилка, вдохнул запах волос.

Нера – кормилица Рафаэле, когда тот был еще несмышленышем, развлекала дитятю всевозможными выдумками. То ладонями птицу покажет, то выведет веточкой на песке красивые узоры, то в руку положит пригоршню пестрых камней с ракушками, то летом сплетет венок и украсит им голову, а из палочек и лоскутов смастерит кукол. И все казалось не меньше, чем великим чудом, на которое ее воспитанник смотрел расширенными от восхищения глазами. Нера целовала мальчишку в лоб, тянула за руку за собой, гуляя по саду, да рассказывала небылицы про драконов и василисков.
Привычка эта, ждать чудес и искать их повсюду, осталась с ним на всю жизнь. По привычке этой собирал потом книги, картины и изваяния, все что-то искал, чему-то до сих пор удивлялся. Вел долгие мысленные разговоры с собой, рассуждая. И как это обычно водится, никому о том не говорил.
Вот и сейчас Рафаэле почудилось на мгновение, будто вернулось то время, когда простенькими чудесами был полон незатейливый, но огромный мальчишеский мир. Всполохом, отблеском. Промелькнуло перед глазами и истаяло волшебство.
Каплями воска.
Осталась только тонкая дорожка на девичьем запястье. И кардинал аккуратно взял восковую розу, что сделала для него Мона. Некоторое время любовался «лепестками», скрыв в ладони, прижал к груди, там где билось сердце, безмолвно. Смутился тому, что взгляд выдаст его, опустил глаза. Провел рукой по запястью девицы, благодаря и сожалея о том, что обожглась Симона, когда рисовала свечным воском кружевные лепестки на узкой ладошке.
Он медлил недолго. Взяв у Моны из рук свечу, водворил ее на место в подсвечник. А вернувшись, обнял правой рукой, в левой держа восковую розу:
- Я не буду думать о глупостях, - и легонько привлек к себе.

Отвечать здесь надобно было никак не словами. Что слова? Они путаются, сбиваются, теряются, вместо одних говоришь вдруг другие, совсем не те, и порой уж лучше помолчать или…
Пусть говорят губы, руки и глаза. Им дано поболее, чем просто словам. И это верно.
Рассудив именно так, Рафаэле вначале долго и прямо поглядел на Симону, а после поцеловал в губы. И поцелуй этот был другим, нежели там, в библиотеке, когда бедолаге Петруччо пришлось возвращать в кардинальский палаццо незадачливую беглянку, убегавшую от собственных чувств.
Поцелуй этот был хоть и мягким по-прежнему, чтобы девицу ненароком не напугать, но требовательным и настойчивым, как просьба отдать то, что так и просилось быть отданным.
Один раз. Другой. Просьба за просьбой. Что может быть яснее?
И если бы рыжая спросила сейчас желанна ли она, Риарио ответил бы «Да» один раз, другой. Повторяя тысячу раз, как заведенный.
Не только Мона испытывала мучительно сладкую истому, Рафаэле, старательно сдерживаясь, между тем, горел и плавился как тот самый воск, из которого девица творила свою незатейливую розочку. Дыхание мужчины стало частым, глаза характерно блестели, а в горле пересохло. Он был вынужден себя сдерживать, но необходимость эта в какой-то мере доставляла ему особое удовольствие вместе с осознанием того, что рыжая Симона его, только его и будет таковой, если он не позволит себе окончательно потерять голову, продержавшись еще несколько мгновений.

Роза из воска таяла в ладони Рафаэле, но он не замечал этого, пока не положил на стол исчерченный линиями цветок. Опьяняющий аромат кожи мешался со сладким запахом лаванды. Вкус губ был сладок словно мед.
Под ладонью, касавшейся спины Симоны, быстро билось ее маленькое, хрупкое сердце. Эта хрупкость стекла, восковой розы, девичьих чаяний, - чувствовалась во всем.
«Не обижу» - мысленно пообещал он ей и самому себе, и, прижимая худенькую девичью фигурку к себе, словно бы стремясь слиться воедино, проникнуть не только телом, но и душой, аккуратно поднял Мону на руки, чтобы отнести к скрытому под тяжелым балдахином широкому ложу.
Кардинал, нет, - мужчина по имени Рафаэле коснулся щекой щеки мадонны по имени Симона, склонился, чтобы поцеловать острое, белое плечо, пока еще скрытое рубахой.
Пламя все так же жарко билось в камине.
В курильнице давно истаял олибанум, горьковатый привкус которого щипал ноздри.
Беззвучно, истаяв, отплакав свое, погасли две свечи.
Два бокала, из которых пили мужчина и юная женщина, были наполовину опустошены.
Любопытно с небес глядела серебряная луна и никак не могла разглядеть происходящее за цветными слоями витражных стекол.
Поздний римский вечер, расцвеченный золотым светом окон дворцов и лачуг, стал Рубиконом, который им надлежало перешагнуть вместе.

- Не надо, не прячься от меня, - он отвел ее руки, опуская их не грубо, но настойчиво. – Дай хоть поглядеть подольше.
Рыжая сама не осознавала насколько была совершенна сейчас. Но совершенство это было уже другим, женским. Так неуловимо меняются черты лица, выражение глаз, движения и жесты. Так появляется что-то новое, доселе неизвестное.
Цветок должен был распуститься. И каждый цветок распускался по-своему. Со временем эта робость уйдет, думал Рафаэле.
И вновь дар речи отказывал ему, а в груди было тесно.
Тесно и сладко. Как человек, испытывавший жажду долгое время, Риарио пил и не мог напиться. Если бы кто-нибудь спросил, что его преосвященство нашел в этой девице, почему его так влечет к этим худеньким плечам, тонким рукам и медным колечкам волос, он бы не смог объяснить. Сейчас нагота Моны была столь естественной и прекрасной, что прятать ее под рубашкой казалось кощунством. Прикрыв глаза, мужчина стал слепо целовать плечи, волосы, шею юной женщины, будто бы стремился покрыть поцелуями ее всю. Аромат тела и соков рыжей Моны был приятным и чистым, и к этой чистоте его влекло все больше и больше. Однако, даже получив желаемое, он был осторожен. Излишняя настойчивость может быть навязчивой, а навязчивость способна оттолкнуть. Рафаэле же принадлежал к тому типу людей, которые не относились к любовным утехам как к вопросу справления нужды. Ведь удовольствие должно быть обоюдным и необременительным. Иначе оно перестает быть удовольствием. Спешка тоже ни к чему, ибо спешащий и заканчивающий раньше срока мужчина ненавистен женщинам. Стоило думать и о том, чтобы той, с кем делилось ложе, было не хуже, чем ему самому, иначе обиды не избежать. А нет ничего хуже обиженной женщины не получившей свою долю плотских радостей. Дав себе и Симоне небольшую передышку, Рафаэле вновь увлек ее на постель, однако не спешил штурмовать уже единожды взятую крепость. Просто обнял Симону и, пристроив ее голову у себя на плече, пальцами перебирал вьющиеся, блестящие как золотая проволока пряди волос, гладил ладонью по белым плечам.