Время тянулось медленно. Месяц, сначала  показал острый угол своего рога, заглянув в окно коридора, и  заметив тоненькую женскую фигурку, стоявшую у тяжелой двери, спрятался за облако, словно устыдившись собственного любопытсва.
Симона  медлила так лишь в ту ночь, когда впервые вошла в эту дверь к ждущему ее мужчине.
Она не знала, делил ли Рафаэле этой ночью ложе с другой, но за дверью было тихо.
Кто она? Жалкая тощая девчонка,  на которую даже не смотрели парни, предпочитавшие девиц полнотелых, томных и страстных…
Он вылепил ее ласками, отогрел поцелуями, принимая как равную под пологом огромной кровати, и, может, не желая того, заставил сегодня за несколько часов повзрослеть.
Холодная строгость  бледного лица, на которое все же отважился взглянуть месяц, была почти совершенной. Все переживания были загнаны внутрь и девушка, с королевской горделивой осанкой казалась статуей, волей хозяина поставленной у двери. Как не нравилась эта линия спины Гране,  злила и Нану и Дольче,  порой приписывавших Моне высокомерие.   Но ответом на злословие обычным было лишь короткое движение плеч, и рыжеволосая нимфа стряхивала слова, как назойливых летних мошек.
Ей было десять, когда  отец  сломал табурет, обрушив на спину скорчившейся в углу и закрывающей собой брата, девочки. Удары сыпались один за другим,  а она молчала, кусая губы.  Так было всегда.  Но в тот день, Паоло, отбросив ножку стула и потянув девчонку, чтобы встряхнуть как полупустой куль и влепить пару пощечин, вдруг протрезвел,  увидев перекошенное болью бледное лицо.
На следующий день Мона не смогла встать, и виновато слушала, как скулила мать, причитая, что придется теперь остаток дней кормить изувеченную дочь.
Синяк на спине отек и долго не сходил.  Девчонка же поднялась через неделю,  вот только  гнутся было больно. Боль эта застряла как спица в позвоночнике, оставшись навсегда,  но напоминала о себе, лишь, когда рыжая гнулась в поклонах.  Простреливала  от кобчика по хребту, отдавалась в основание шеи и гасла черно-алой вспышкой перед глазами. Потому и ходила рыжая, с тех пор, плавно и осанку держала на зависть любой испанской аристократке.
Но не жаловалась.
И все же тонкая рука  коснулась дерева, и  кончики пальцев выбили легкую дробь  предупреждающего стука,  на который давно не было нужды ждать приглашения войти.
Однако за дверью было по-прежнему тихо.
- Рафаэле, - беззвучно дрогнули губы, и  после вдоха мягко певуче прозвучало, - Ваше преосвященство, могу я …. – не спросила «войти», - просить ?
Двенадцать ударов сердца.
Одиннадцать
Десять…
Она считала спокойно и знала, что, не услышав ответа, до того, как досчитает до одного,  уйдет.

Стучащиеся обычно ждут, когда откроется дверь. Но когда она распахнулась, Симона отпрянула на шаг, словно застигнутая за подслушиванием.  Заботливый вопрос кардинала ее тронул,  сбил с мыслей, и, глянув на свои ноги, девушка  пожала плечами, и как что-то очевидное пояснила:
- Лето же.
Опустила голову, отчего распущенные  волосы, упали вперед. Тугие завитки скрыли плечи и грудь девушки, одна из прядей упала на лоб, и Симона аккуратным жестом руки заправила ее  за ухо.
Хотя еще месяца три назад  имела привычку сдувать эту непослушную спиральную прядку, что было по-детски очаровательно, но совершенно неженственно.
- Вы сильно гневаетесь на меня, ваше преосвященство?  - тихий вопрос мог показаться  наивным, или даже издевательским в своей очевидности, однако  в силу своего возраста и представлений о социальных различиях, Мона полагала, что дите стало бы для мужчины нежеланной обузой.  И не могла понять, сколь глубоко ее слова задели чувства Риарио.
Но понять хотела.
А еще больше хотела, чтобы не было ни разговора в спальне, ни брошенного цветка лилии, ни тупой боли в сердце. Но вернуть ничего было нельзя. Разве что попытаться понять ситуацию с позиции кардинала.

Оказавшись на руках любовника, Мона ахнула,  прижалась  на миг к груди Риарио, инстинктивно боясь упасть, хотя и понимала, что страх безоснователен.
Когда мужчина мягко уронил свою ношу на кровать,  уверенной сильной хваткой ладони, пленяя ее руки, длинные волосы рассыпались по подушкам шелковистым руном. Сумрак комнаты скрадывал многие цвета.  Взор различал лишь основное – тьму и свет, угадывал форму,  а остальное домысливало сознание, черпая из памяти образы.
Девушка напряглась. Согнув ногу в колени, оперлась стопой о кровать,  сжала  ладони в кулачки – выгнулась навстречу мужчине, не сопротивляясь его власти, но, не усматривая в действиях Риарио любовной игры.
- Я хотела, как лучше, - прошептала она, не размениваясь на  предположения,  и очевидные ответы на прозвучавший вопрос, - кто Вы и кто я? Кем будет ребенок, зачатый во блуде и рожденный  служанкой?
Говорить о столь серьезных вещах лежа под любовником, глядя в темные сейчас, завораживающие, глаза было нелепо. В таком положении женщине надлежит исповедоваться мужчине в своих желаниях, а не страхах.
- Пустите, - полушепотом-полустоном попросила девушка,  выгнулась сильнее, опираясь на лопатки, и потянула  руки, не вырываясь – это было бессмысленно, а лишь движением тела прося свободы.
Сохранять холодную рассудочность суждений в такой близости от любимого и желанного мужчины могла лишь искушенная в науке притворства женщина, а притворяться на этом ложе Моне не приходилось, и лгать, изображая холодность или стрсть, девушка попросту не умела, и не  помышляла о подобном... Телу были безразличны тревоги разума, и, смиряя свои желания по воле рассудка,  оно, однако не могло стать в одночасье  бесчувственным и равнодушным к близости того, кто столь часто дарил наслаждение – дыхание сбилось,  и Мона понимала, что еще минута в этом плену, и все треволнения минувшего дня покажутся глупостями перед желаниями настоящего момента.

Отредактировано Simona (18.01.2010 13:51:03)

Такой страстной ярости от любовника, Мона не ожидала. Нежный, ласковый, искусный и искушенный… ласки и слова Рафаэле были подобны солнечному теплу,  от которого тает хрупкий лед стыдливости и заемных, из поучений падре, христианских принципов женского благочестия.
Сейчас же  каждое слово впечатывалось в сознание девушки, расставляя все по своим местам.
В темных глазах рыжей читалось непонимание, удивление, испуг – если и звучало между ними слово «любовь», то из уст Риарио Мона понимала его как «желание» или «страсть». Сама же произносила, подразумевая, что и мыслями и чувствами принадлежит кардиналу.
Романтика «высоких отношений»  была бы смешна рыжей. Ее чувства были простыми, жизненными.. а слова  мужчины все звучали, и каждое падало полновесной монетой, отдавалось звоном в душе.
И возразить было нечего.  И не хотелось, потому что вслед за словами, опалившими  мысли, поцелуи ожгли кожу, и тело затрепетало, потянулось к этой яростной страсти.
- Ваша любовь – это безумие, - шепнула она, - моя – растворение в Вас.  Живу ведь Вами…  одно слово – и я радуюсь,  гнев Ваш – и душа моя скорбит и печалится, и день становится мрачен.  И счастье – жить вашими желаниями…
Симона рванулась сильнее, в желании обнять любовника, приникнуть к  его губам поцелуем,  касаниями губ и пальцев рассказать то, что не в силах были передать слова.  Страстный порыв, не нашедший выхода,  лишь усилил  желание. Юная женщина прижалась  бедрами к любовнику,  коснулась губами мочки уха и шепнула:
- это потерять себя…
А всему виной книги, которые начала читать дочка плотника. Глубокомысленные философские высказывания  пока оставляли ее равнодушной, но вот написанное о чувствах находило в душе девушки живой отклик… сейчас же ее действительно тревожили темы о человеческой личности, чувствах, правда с каждым поцелуем Риарио в рыжеволосой головке Симоны подобных мыслей становилось все меньше и меньше…
Зато одна за другой приходили на ум фантазии о том, что если бы сейчас она могла не только принимать ласки возлюбленного, но дарить свои…