Муза, убедившая Оттавио принять этот странный заказ переселилиась в импровизированную мастерскую, но изменилась, и из игривой пышногрудой улыбчивой девицы, какой рисовало ее воображение маэстро стала чахоточно бледной с лихорадочно блестящими глазами и заострившимися, как у покойницы, чертами лица…
Лилейно-белая кожа ее чуть оживлялась теплыми отсветами пламенных волос, рассыпавшихся небрежно по плечам  и спине. Муза была больна.  С упоением пила она запахи и звуки этого дома, тайны изящного и холодного господина Аллори, домыслы и предположения Массино – и потом обрушивала на художника череду образов и мыслей.
Законченный портрет Фоллето  стоял у стены, на другом полотне скалились в смехе две отдыхающие  на лавке служанки, а на столе, лежала разделочная доска, ножи и три свежеубитых крысы на чистой тряпице из небеленого льна.
Так их и увидел художник однажды – всего на мгновение, пока слуга, подтащивший ведро с помоями, не смахнул трупики грызунов в ведро и не унес в выгребную яму.
Писал Коссо и сад позади дома – старую скульптуру античной девы, у которой была отколота половина лица, и от того особенно жуткой казалась улыбка  и ясный взгляд оставшегося глаза.
Сеточка трещин «старила» нежное лицо, а алые сумерки, окутывавшие белую фигуру скрывали очертания деревьев. Подле скульптуры сидел, обхватив колени руками и склонив голову юноша…
Картина была не дописана – белые нарциссы были только намечены и не выписаны с должной тщательностью – Оттавио передумал, однако  еще не решался заменить мрачные цветы не менее мрачными костями – решетками ребер, присыпанных землей, мелкой галечной россыпью пальцевых фаланг… это было лишь в замысле.
По дому художник бродил часто, непременно с бумагой и пером, или устраивался основательно и делал зарисовки сангиной и углем.
И когда выскочил на улицу, услышав крик,  машинально схватил стопку бумаги, и карандаш, которыми прежде почти не пользовался, предпочитая перо, но теперь оценил удобство этого инструмента для быстрых набросков.
Распятое на камнях двора тело… нежный чистый взор, обращенный к богу.
Муза, ревниво прилетевшая, чтобы утянуть живописца в мастерскую, сочувственно покачала головой, и опередив челядинцев, притащивших полотнище, успела склониться над девушкой и поцеловать ее нежно в остывающие уста.
Оттавио вздрогнул и пришел в себя.
«Что со мной? Умерла девица, с собой покончила, а во мне даже не шевельнулось ни капли сострадания…»
Он шокировано глянул на набросок, скомкал лист и бросил его тут же. Развернулся и ушел в дом.
«Что тут творится? Кем возомнил себя мессер Франческо?»
«Скучно ему… скучно, словно вечность прожил, все испытал и не знает чем занять себя…»
Ожило, потеплело что-то в душе.
Но ненадолго.
Муза утянула к мольберту.
- Киноварь кончилась, - сообщил Массино и жалобно просительно добавил, - я пойду, куплю…
И получив деньги на расходы, почти сбежал.
Оттавио потер заросшую щетиной щеку, и подумал, что надобно бы позвать цирюльника, да привести себя в порядок.
Усилием воли заставил себя отвлечься от картины – небольшой зарисовки, посвященной «своей» лютнистке, которую надумал воплотить по одному из этюдов, и позвал слуг, чтобы попросить нагреть воды для ванны.
В комнату, где ожидал Аллори, художник вошел спокойный, посвежевший, и лишь тени, залегшие под глазами выдавали что последние два дня спал Оттавио урывками.
Поздоровался, осведомился о самочувствии хозяина дома, и чуть позже спросил. Ровно, спокойно, как человек, посвященный в нюансы тайной любовной связи своего знакомого, без подтекстов или иронии:
- Каждый раз Вы приглашаете меня, чтобы показать что-то необычное, мессер Франческо. Надеюсь нынешний вечер не исключение.
Губы мужчины изогнулись в печальной усмешке и холодной шуткой прозвучал негромкий комментарий, - вы сумели сегодня пригласить призрак самоубийцы, чтобы я написал его?

Отредактировано Ottavio Cosso (22.01.2010 21:05:47)

«Перерисовывать?» - оттаявшее и потеплевшее в груди художника было сердцем… Сердцем, которое за дни, проведенные в этом доме утратило чуткость.
- Перерисовывать? – голос звучал сильно и уверенно, окрашенный, едва сдерживаемыми нотками гнева, - Я, разумеется, помню эту девочку, и хороша она дивно… была. Но рисовать самоубийцу – это слишком, - эмоции душили художника, сдавливали грудь, рвались наружу желанием встряхнуть Франческо, ухватив руками за хрупкие плечи,  наорать, увидеть, как  черты точеного лица искажаются в гневе и ярости – низменных человеческих чувствах. Понять, что Франческо еще жив… душой. Пусть  кричит, язвит, напоминая о договоренности, но только покажет, что ведомы ему и такие эмоции.
Но ничего подобного Коссо себе не позволил.
- С ее смертью связана такая же история о христианском милосердии, какая привела в ваш дом Фоллето, или игра, сходная с игрой в безумия Вакха?
Художник прошел к столу и посмотрел на собственный набросок. Точный, четкий, только не хватало теней, да растекающейся  от головы кровавой лужицы – в памяти ярким оттиском сохранилось все. Взял лист, Оттавио убрал его в альбом, который тут же небрежно бросил на стол, и потянулся к кубку.
- Я могу отказаться, мессер Франческо? – вопрос прозвучал шорохом листвы, по которой прошелся порыв ветра – без нажима, и даже без любопытства – лишь уточнение, рассматривает ли наниматель такую возможность.

Отредактировано Ottavio Cosso (22.01.2010 21:58:56)

Излом болезненной улыбки предварял ответ.
- Я напишу  для Вас эту девушку, разумеется, - слова сыпались сухо, безымоционально и ровно, - хотя мне не прходилось раньше писать мертвых, которых я знал.
«Пусть и мимолетно, как эту девушку, которую видел изредка, спешащей то с корзиной белья, то со стопками выглаженных полотенец и скатертей»
Оттавио тяжело, шумно вздохнул, и пригубил вино.
«Сия есть кровь Моя, яже за многия изливаемая», - протянулась гулким эхом строчка из писания.
Вспомнилось Оттавио, что сам он давно не отстаивал литургию в храме, и видимо бесовские наущения стал воспринимать остывающим сердцем.
Свидетельством того были картины, изменившиеся по  манере письма,  проникнутые какой-то мрачной печалью и связанные легкими макабристкими мотивами.
- Меня мучает один вопрос, мессер Франческо, - выдохнул художник, и уже без уточнений, возможно ли задать его, произнес, - скажите, что к смерти этой девушки Вы не имеете никакого отношения?- и пояснил, - Мне будет легче работать над картиной, если мой разум не будут терзать домыслы о какой-то связи между самоубийством служанки и вашими… забавами.

Отредактировано Ottavio Cosso (22.01.2010 22:32:14)

Оттавио доселе еще не чувствовал себя так отвратительно. Хотелось напиться. Осушить кубок залпом, наполнить снова – как делают пропойцы, ищущие забвения в вине.
- Я прочитаю вам проповедь, мессер Франческо, - художник сжал губы,  нахмурился, - не на словах, повторяя догматы из писания. За ними – в храм. Моя проповедь будет написана красками.
Художник не ожидал от собеседника такой эмоциональной вспышки, и не слова Франческо, а страстность, с которой они были произнесены,  вызвали у мужчины легкий шок. Покатившийся по полу кубок поставил точку. Вино расплескалось по полу длинной безобразной кляксой, и  новым абзацем зазвучали слова Аллори.
Оттавио поставил свой кубок, и подошел к мужчине.
Рука поднявшаяся было, чтобы дружеским жестом лечь на плечо аристократа, замерла, и бессильно упала вниз.
- Но мы – живем, мессер Франческо, - жестко произнес художник, - и нам остается выбор – жить  мертвыми,  позволить гниению и тлену охватить наши мысли, или наполнить свои дни светом и смыслом. В вашей жизни, мессер, есть смысл?
Разговр стал странным. Непозволительно глубоким. Однако такое не редкость в дни, когда в дом заглядывает смерть, и царапнув что-то в свитке, на коем начертан список имен тех, кого надо забрать,  равнодушно уходит, унося с собой свет человеческой души.
- Эта девочка что-то значила для Вас?

Вопросы рассыпались стеклянными бусинами с порванной нитки. Раскатывались один за другим, и каждый следующий делал бессмысленной попытку ответить на предыдущий.  А ответить на все разом – было бы пустой философской фразой, что де, всему свое время, и оно даст ответы на все вопросы.. рано или поздно.
Оттавио вздрогнул, когда его собеседник воспроизвел положение головы мертвой.
Встала пред глазами картинка во дворе…
Глухо рассмеялась за спиной безумная муза.
В распахнутых глазах мертвой мадонны плыли отраженные облака, за которыми не было Бога.
А был, верно, только этот человек с нервным лицом, утонченными манерами, странными речами.
- Давайте на чистоту, мессер, - вздохнул Оттавио, хмурясь, - я пишу, как умею, как привык, но с каждым днем понимаю, что вам нужно нечто иное, чем то, что способна создать моя кисть. Классические школы, законы гармонии, математика построения композиции – пустые знания, которые не помогут мне писать то, чего желает Ваша душа… те куски мозаики, из которых состоит Ваша, Аллори, жизнь.
Говорить было тяжело. Тяжело, потому что понимал художник, что сейчас стоит на пороге и стучится в ту дверь, за которой скрывается настоящая жизнь  его странного заказчика. И нужно было немедля решать – хочет ли он допустить возможность, что дверь эта может быть открыта, или и предпочитает и дальше довольствоваться  подобными встречами, на которых Франческо рассказывает о своем желании для новой картины.
- Я чувствую, что пока, все нарисованное – не то…  зачем Вы пригласили меня. Потому что не понимаю сути происходящего в вашем.. мире, месер. Но если Вас устраивает, то, что может написать слепой,  я не буду спрашивать более, чем позволял прежде.  Если же Вы считаете, что мне нужно что-то знать, то буду признателен за … откровенность.
Упоминать покойную было тяжело. Лицемерная трусость живых, выраженная в фразе: «о мертвых либо хорошо, либо никак…» а о самоубийцах и вовсе предпочитали забывать быстро, ибо нет страшнее греха, чем самовольный отказ от дарованной Господом жизни…
Вот только за каждым таким решением своя трагедия.

Слова лились страстные, яростные, разбрызгивались ядовитой желчью обличения, текли потоками светлой, чистой сукровицы, но оставались при этом лишь сочетаниями звуков,  в кои разум человеческий вложил определенный смысл, и научился играть этим смыслом. А после так увлекся этой игрой, что породил все шедевры философии, риторики, научной мысли, стихи и сказания. И ведь каждый мыслитель верно так же играл словами и смыслами, как сейчас мессер Франческо, и возникали новые идеи, новые произведения…
«Бескрылый Икар, рвущийся к своему темному солнцу», - печальная ассоциация смялась, когда Аллори стал рассказывать о себе, предваряя короткую фразу, составлявшую предысторию самоубийства служанки.
Слова были сухие и черные, как тонкие ломкие обрывки обуглившейся бумаги, вырванные ветром из костра, в котором волею человеческой горели книги – порождения игры разума, признанной священниками «неправильными», а посему приговоренные к уничтожению.
Просто потому что неугодны были и пугающе-опасными казались чужие идеи, трактовки писания, взгляды на основы мироздания…
Оттавио прошел к креслу, встал позади, опершись ладонями о спинку, и произнес спокойно:
- Вот она и ушла. Но мне кажется, Вы сгущаете краски. Каждый находит в этой жизни то что желает найти. Видящий красоту способен увидеть ее даже в том, что большинству людей покажется отталкивающим.  Быть может Вам самому стоит ненадолго выбраться за пределы этого дома?  У моего друга есть небольшая вилла в предместье Рима, если пожелаете, когда закончятся хлопоты с похоронами, мы могли бы наведаться туда на несколько дней. Я могу завтра послать Массино – предупредить его. Когда закончу Мертвую Мадонну, думаю, что мне понадобится небольшая передышка. Поразмыслить о многом. И буду рад если Вы пожелаете сменить обстановку.

Подумалось художнику, что хорошо не видеть сейчас лица собеседника. Предложение было непозволительно дружеским для тех формальных отношений, которые связывали его с Аллори.
Но Коссо искренне хотелось попытаться отвлечь этого человека от тех инфернальных тонов, которыми он сам раскрашивал свою жизнь.

Отредактировано Ottavio Cosso (23.01.2010 23:14:31)