Мадонна лежит на белых, словно мраморных плитах и в открытых глаза ее отражаются облака и перевернутые лица, искаженные в гримасах ужаса и скорби.  Их не видно на картине – большую часть полотна занимает лицо, прекрасное и нежное, хоть голова расположена под неестественно странным углом к телу. Плечи скрыты белыми складками тонкой рубашки, на который неровными лепестками розанов растеклись застыли маленькие алые брызги. Разметанные волосы обрамляют бледное нежное лицо, и почти скрывают алый нимб этой святой. Вкус этого нимба пробует крупный слепень, прилетевший одним из первых причастится кровью.
Едва приоткрытые, словно, на вдохе, уста бледны, а на щеках нежного лилейно-белого лица едва-едва заметен гаснущий румянец.
На солнце плиты двора кажутся почти белыми, и синеватые тени, прописанные тонко, так что  узор мазков прихотлив и тонок,  подчеркивают белизну рубашки и нежной кожи  девушки.
Ее имя Джилетте.
Но теперь она глуха к тем позовет. Ибо люди с картин не способны слышать – только смотреть на тех, кто приходит с ними говорить.
Во взгляде Джилетте нет ничего для людей – он обращен к небу, в котором нет ни бога ни истины, потому что поиски истин и бога – это для живых. А ей все равно.
Она слепа, отраженные облака словно почти скрывают зрачки, все естественно, но они так похожи на бельма.
На устах мадонны застыло имя. Не сказанное. И тот, к кому обращалась она в последние минуты, не узнает, что хотела сказать Джилетте.  Ей уже не дано говорить.

Мастер пьян. Кисти сохнут, брошенные на тряпицу, а краски остались открыты. Киноварь и белила – основные цвета, остальные же просто давали оттенки.
Мастер смотрит на лик своей Мертвой Мадонны и чувствует, как увлажняются веки.
И трет глаза рукавом.
И чтобы не видеть более написанного, спешного уходит.
А в окно мастерской льется свет, и небо глядит на мадонну. Равнодушное ясное, цвета лепестков незабудок, того самого неуловимого лазоревого с прозрачной сиреневой нотой в глубине, передать который не под силу краскам земных мастеров.

Тяжелый взгляд, встретивший Аллори был уставшим и полным горечи. Оттавио был достаточно пьян, чтобы сознание обрело ту особенную кристальную прозрачность, когда истинное и наносное всего происходящего ощущаются с такой яркой контрастностью, что хочется  осушить еще кубок-другой.  Художник, покинувший мастерскую менее четверти часа назад, сидел на краю кровати, вытянув ноги и возился со шнуровкой шосс, намереваясь раздеться и рухнуть в сон. Но в присутствии Франческо, выпрямился. И хотя обычно днем Аллори был занят своими делами, сейчас увидев его в столь непривычный час, да еще у себя в комнате, Коссо не нашел сил на удивление.
- О да, мессер Оттавио, - признал он, покаянно склонив голову, - но без даров Бахуса я не выдержал бы постоянно видеть Джилетте, которую писал как Мертвую мадонну для Вас, - вино притупляет чувства.
Говорил живописец четко, разве что медлил, подбирая слова, да голос его звучал с легкой хрипотцой. Выпитое вино вызвало бОльшую жажду и пить сейчас хотелось особенно сильно.
- Вы уже видели ее?
Он вздохнул и перекрестился. А после спросил:
- Как там Фоллето? Знаете, я хотел бы узнать его чуть лучше. Прежняя картина – дрянь.  Правильная, - он выплюнул это слово с ненавистью, - дрянь.

На миг лицо художника скрылось за ладонями. Кончики пальцев прижались к векам, словно снимали с них томительный зуд. Тепло такого прикосновения странным образом приносило облегчение, и отняв руки, Оттавио взглянул на своего собеседника спокойнее. Разве что глаза были уставшими, и взгляд их остался слегка расфокусирован.
- Это боль со…чувствущая, а потому не причиняющая никаких физических страданий, а что до терзаний душевных, они сменяться другими чувствами, когда придет время. Все меняется, - философские рассуждения произнесены были однако спокойно. Так человек, мучимый головной болью поясняет обеспокоенным домочадцам: «к перемене погоды».
Пальцы, взявшиеся завязывать распущенную уже было тесемку, путались, но тем не менее свою одежду художник привел в порядок довольно быстро.
- Идемте, мессер Франческо, я покажу  Вам картину. Портрет Ваш, - он покачал головой – не отрицательно, а в раздумье, - я напишу чуть позже. По возвращении.
Ложиться спать в день да на пьяную голову – действительно было не лучшим решением. Это можно было переболеть,  поработать на свежем воздухе, или просто отправиться погулять по Риму. А потом лечь спать пораньше
Оттавио поднялся на ноги, рефлекторно опершись рукой о резную спинку кровати, и направился к двери.

Мысли ворочались с трудом, подобно мельничным жерновам, дробился смысл сказанного и, превращался в какую-то бессмысленную пыль собственных слов и фраз. Оттавио весьма говорливый  во хмелю и с трудом удержался от многословной поучительной тирады, смысл которой свелся бы к пошлым душеспасительным наущениям мессеру Франческо. Коссо не был священником, чтобы позволять себе мерить глубины чужих грехов. Не был и праведником, чтобы призывать собеседника враз отказаться от образа жизни и принять сердцем, душой, разумом то, что Господь страдал и за него, умирая на кресте. Простой человек с простыми вкусами, любивший солнечный свет, спелые персики,  женщин с пышной грудью и страстными темными глазами, свою работу, которую видел прежде в том, чтобы кистью и красками воспевать эти незатейливые радости жизни, Оттавио  тяжело переносил образ жизни своего заказчика, странности, развлечения, вкусы.  Как любой человек, художник склонен был верить в то, что личным примером можно вдохновить ближнего к тому, чтобы тот поменял жизнь к лучшему.
Вот только что он мог предложить мессеру  Франческо?
Только иной взгляд  на те же вещи и развлечения.
Мастерская, окна которой выходили на  восток, была залита солнечным светом. Мольберт с картиной, законченной, но еще не просохшей, стоял так, чтобы падающие, чуть наискось лучи, подчеркивали контраст белого и алого – двух основных цветов картины. Остальные были растушеваны, высветлены, а порой – едва-едва отмечены. Накануне ночью, заканчивая картину, мастер отошел, чтобы с расстояния в несколько шагов оценить общее впечатление и был неприятно поражен – лик мертвой был выписан столь тщательно и тонко, что казалось,  веки широко распахнутых глаз девушки вот-вот смокнутся в мимолетном моргании,  а едва приоткрытые губы дрогнут в виноватой улыбке, когда приподнимется  вздохом грудь.   Но кровавый нимб,  окружавший голову Джилетте, в отличие от золотистых ореолов над головами святых, говорил отнюдь не о жизни вечной подле всепрощающего и всемогущего, но такого  жестокого и равнодушного Творца. В неровном свете десятка свечей картина производила гнетущее впечатление, но сейчас, глянув на полотно, Оттавио не почувствовал ни сожаления, ни брезгливого, на грани неприятия, чувства, сходного с тем свербящим холодком, от которого порой передергивает людей чувствительных, когда подле них кто-то мучается от боли.
И без слов, коротким жестом развернутой ладони в сторону мольберта, художник представил Аллори и мертвую Джилетте друг другу.

Художник жадно следил за лицом Аллори, стараясь прочесть в неуловимых изменениях мимики или взгляде впечатление, произведенное картиной.  То, что Мертвая мадонна едва ли понравится публике, Коссо не волновало - он творил для единственного зрителя. Пусть за плату, но вкладывал в картины всю душу и, может, зря. Клочки этой самой души, смешанные с красками,  уже не отодрать от досок.
- Благодарю, мессер, - Оттавио склонил голову, стараясь держаться достойно, но, когда достоинство дружило с хмелем, гуляющим в крови?
Он неловко покачнулся, хватаясь рукой за стену,  и, виновато, оправдываясь, пробормотал:
- Прошу прошения, мессер Франческо, мне… я….
Слова плохо собирались в цельную осмысленную фразу. И было вдвойне неловко, что этот мужчина в черном, выдавший свои чувства разве что нервным движением пальцев, сжавших черный бархат, стал свидетелем такой унизительной слабости. В душе Оттави поклялся никогда больше не пить так много. Разговаривать о поездке, или же о портрете самого Аллори в таком состоянии было просто нелепо.
- Я устал, - художник неловко, даже жалко улыбнулся,  - вы же дадите мне несколько дней отдыха и может…
Не договорив, Коссо нервно сглотнул.  Позже, он будет в состоянии выказать равнодушное понимание к отказу, но сейчас мысль о том, что патриций предпочтет остаться в своем аду, была особенно тяжела. А сам Оттавио был все же не настолько пьян, чтобы опуститься до настойчивых уговоров.

Этот дом был похож на чистилище. Персональное чистилище мессера Франческо Аллори – человека незаурядного до странности и странного до ненормальности. Вот только за прошедшие недели, проведенные здесь, художник так и не понял, какую роль отвел себе сам хозяин – мученика или мучителя.  Если мученика, то ради чего было замыкаться в этом мирке  контрастов,  ища прекрасное в уродливом,  разум в безумии, обрекая любовь на смерть, а смерть, в свою очередь увековечивая в картине.  Если мучителя, то не похоже было, чтобы игры и забавы доставляли Аллори радость.
Благодарный взгляд  был ответом на жест поддержки со стороны Франческо,  а отнекиваться после слов патриция было и вовсе нелепо.
- Я предлагал вам поехать со мной на виллу моего давнего приятеля, - со вздохом напомнил Оттавио, - живое – живым, мессер, а в доме, где недавно случились похороны слишком часты мысли об ушедшем.
Сам Коссо любил жизнь, почти суеверно чураясь смерти. Нет, конечно, он не был исключением среди живописцев и скульпторов, как все собратья по цеху рисовал, учась и повешенных и мертвых младенцев,  но не проникся особой любовью к анатомии, придя к выводу, что внимательный глаз,  да верная рука – залог точности передачи на полотне увиденного, а вся механика крепления мышц, сухожилий пусть остается знанием эскулапов.   И картины его прежние были светлыми и яркими.
И сам художник хотел вернуться к тому стилю, в котором писал до того, как познакомился с Аллори. Исцелиться от отравляющей душу миазмами безумия бессонницы и паранои, забыть об изуродованных руках Фоллето.  А еще хотел верить, что сам Франческо  может выздороветь душой, если позволит себе общество обычных людей, живущих простой, здоровой жизнью.
- Решать вам, - Оттавио неловко  улыбнулся, отвечая на внимательный взгляд патриция.

- Спасибо, - ладонь художника на несколько секунд сжала тонкую бледную руку Аллори. Добавлять что-то, расписывать прелести отдыха в деревне было бессмысленно.  Лишь уточнение о нелюбви патриция к свету заслуживало сейчас внимания:
- Я устрою так, чтобы это не стало проблемой, - произнес он уверенно,  с той легкостью, которая характерна для пьяных обещаний. И не задумывался сейчас, как именно будет объяснять  нелюбовь к свету у своего компаньона.
Что же до беспокойства Аллори о своем питомце, Оттавио полагал, надеясь на здравомыслие самого человека-пса и милость Божью, что ничего дурного с Фолетто не случится.