Черноглазый Массино  учился держать в руках кисть и делать подмалевки,  поверх которых потом будут писаться картины. Дело не хитрое, но как любая работа требует определенной сноровки и понимая,  почему нужен тот или  иной цвет или переход.
Сам же Оттавио покидал мастерскую, лишь когда хозяин палаццо приглашал его к совместной трапезе.  Он находил Франческо интересным собеседником, но с расспросами не лез, и высказывания  его не оспаривал.  Разве что замечал, что у самого иной опыт.  Тем интереснее было пытаться понять точку зрения этого своеобразного человека.
«Вакх» был закончен. Герои картины были все же без масок и очень узнаваемы. Хотя  ценители канонов композиции едва ли бы нашли сюжет картины заслуживающим внимания.  Но Коссо это почти не волновало.
Слуга, передавший приглашение мессера Франческо застал художника за работой, и вынужден был немного подождать, пока мужчина переоденется. Оттавио  завел привычку  постоянно держать при себе перо, чернильницу и несколько листов, где бы не приходилось оказаться в этом доме, и сейчас не изменил этому правилу.
Когда же художник вошел в комнату, где предстояла очередная встреча с сероглазым аристократом,  на губах его играла тень приветливой улыбки.
- Вечер добрый, мессер Франческо, - поклон был легким - лишь данью формальности, - надеюсь, день прошел без особенных хлопот?  Мне передали, что Вы желали видеть меня.
Голос звучал тепло и спокойно, а в зеленоватых глазах плескалось выжидающее любопытство.

Упоминание о собаке заставило художника улыбнуться, благо, что в этот момент, он садился  в кресло, и лицо было чуть опущено,  так что улыбка осталась скрыта в тени. И взглянул Оттавио на мессера Франческо серьезно и спокойно, обронив:
- Благодарю, не откажусь. У Вас отменное вино, мессер, - разумеется, раз речь зашла о том, что нужно рисовать, художник намерен был ограничиться парой глотков, - Ваши желания определяют то, что должно быть запечатлено, - добавил он, отмечая легкую оживленность в светлом взоре мужчины, -  и где мне нужно его рисовать? В доме, или на фоне дворовых построек?

Приняв кубок, Оттавио  задержал взгляд на лице собеседника, уже отметив блеск глаз за угольным росчерком ресниц.  Ему хотелось спросить у Аллори, хорошо ли тот себя чувствует, но вопрос был неуместен,  а потому художник  поднес кубок к губам, и пригубив  понимающе кивнул.
- Ну что ж… осталось только определиться, где именно мне предстоит рисовать  портрет вашего  Фоллетто, и можем приступать, - пальцы Оттавио ненавязчиво коснулись пояса над прикрепленной к нему серебряной чернильницей, украшенной черненым узором, - если же Вы желаете, чтобы я писал собаку с натуры, то нужно отправить за  Массино, он принесет мольберт и полотно.

- Когда Вы так улыбаетесь, мессер, - не сдержался Оттавио, - мне становится немного не по себе.
Он отметил еще в первую встречу с Аллори, что тот предпочитает сумерки, и сейчас предположил, что если Франческо пожелает присутствовать во время сеанса живописи,  лишний свет ему будет неприятен, дипломатично заметил:
- Я еще не стар, чтобы мои глаза уставали от недостатка света, так что, думаю, трех-четырех свечей мне вполне хватит, особенно если поставить канделябр так, чтобы они освещали лишь полотно и краски.
Массино  пришел быстро. Заинтригованный, с блестящими от любопытства черными, как спелые маслины. глазами, он притащил не только трехногий мольберт и средних размеров доску, но и коробку с красками, висевшую на ремне, перекинутом через  костлявое плечо паренька. 
Он торопливо склонил голову в сторону мессера Франческо. Вещи которые он держал, делали крайне неудобными изъявления вежливости, а красноречия лишала робость в присутствии таинственного господина, которого юнец подозревал в чем-то совершенно ужасном, правда не определился пока в чем больше – в занятиях алхимией, или страшнейших ересях.
Слуга поздоровался,  отметив для себя, что вблизи ни на алхимика ни на еретика мессер Франческо похож не был. Но все же…
Деловито осмотревшись, Масисно и не дожидаясь приказов, выбрал в свободный угол, из которого удобно было бы рисовать любую часть комнаты, и поставил мольберт. Сгрузил на пол и грунтованную доску и коробку с кистями и красками.
- Я сам все сделаю, Массино, -  поднялся с кресла Оттавио. Слишком явный интерес парнишки к делам и личности Аллори художнику не нравился, а потому он торопливым  жестом указал в сторону двери, - можешь идти.
Юноша насупился.  Бросил любопытный взгляд на владельца палаццо, и задержался у двери, словно хотел что-то спросить. Не решился, и  тихонько вышел.

Отредактировано Ottavio Cosso (10.01.2010 18:55:44)

С каждым воспоминанием о вечере, на котором юный Вакх одаривал смертных безумием,  Оттавио  все спокойнее и спокойнее воспринимал прошедшее,  определив для себя в какой-то миг, что понимание того особого мирка, который был создан за стенами этого палаццо волей сероглазого мистификатора – это обязательная часть работы.
Если отказаться от необходимости понять и принять происходящее здесь  как есть, без попыток судить  обычными мерками, то проще уж сразу покаянно сказать Аллори, что работу продолжить художник не сможет.
Но музе в комнате отведенной подл мастерскую было хорошо… и сам художник чувствовал странное вдохновение и легкость,  столь важные в работе.  Франческо был любезен даже в таких мелочах, как помощь в том, чтобы быстро организовать место для работы, и… интересен.
А потому…
В первые мгновения, когда  живописец увидел, бросившееся к Франческо создание, его лицо исказила гримаса отвращения. Пальцы, лежавшие поверх доски, которую художник только поставил на мольберт, дрогнули. Но понимание к какому виду из тварей господних принадлежит  это изощренно изуродованное существо, вызвали у художника острый приступ жалости.
«Господи Иисусе, неужели возможно, чтобы претерпев такое, человек остался жив?»
Когда карие глаза питомца мессера Франческо  встретились с полным изумления и жалости взглядом живописца,  лицо художника было удивленным и растерянным.
- Значит вот он каков, ваш Фоллето? – слова  были едва слышны.
Вспомнились ночные звуки, нашептывавшие  возвращавшемуся из сада художнику о том, что с наступлением темноты в палаццо начинается своя жизнь. И хотя женский голос был не более разборчив, чем собачье поскуливание,  а сами звуки приглушены стенами и дверьми, но все же они оставались достаточно явственными, чтобы воображение человека искушенного могло нарисовать определенные картины происходящего.  И  если, предполагая, что какая-то из дам, привычных к играм Аллори могла найти удовольствие в случке с кобелем, Оттавио просто  чувствовал себя неискушенным тринадцатилетним мальчишкой, украдкой подглядевшим за переодевающейся сестрой, то сейчас, поняв, что именно  представлял собой пес, художник осознал, что может считать себя человеком, поистине, невинным.
-  И как прикажете изобразить его? – голос по прежнему был тих, а слова Оттавио произносил медленно – самообладание давалось художнику не просто, - у Ваших ног, мессер?

Рассказ Франческо о судьбе  и достоинствах  Фоллето вызвал у художника лишь горькую улыбку. Чтобы уметь  изображать тело, нужно быть очень наблюдательным и понимать, как именно устроено человеческое тело, как соединены суставы и расположены кости.  Нет, конечно, Коссо не покупал у кладбищенских сторожей свежие трупы, не вскрывал мертвых, чтобы изучать анатомию – он учился, рисуя с натуры детей и женщин.  Но о том, что беременные женщины с малых сроков перетягивают животы, чтобы потом продавать детей уродов  балаганщикам, был осведомлен. И о том, что для некоторых такие дела – доходный промысел – тоже.
- Хотел бы я узнать, смогла ли бы  его мать поклясться на распятии, что Фоллето родился таким только по воле Божьей, и она не утягивалась,  нарочно ли, или чтобы скрыть беременность.
Художник открыл коробочку с углями, и, держа в пальцах  небольшой заостренный кусочек,  жестом указал вперед, обозначая пространство  в центре комнаты.
- Ну что ж, Фоллето, - улыбка тронула лишь губы,  глаза были строгими и печальными, - устраивайся как тебе удобно, и смотри вот сюда, - пальцы, сжимавшие уголь, коснулись левого верхнего угла доски, - тебе придется  посидеть неподвижно часа два. Но если понадобится размяться, то просто дай знать.
Прежде чем приступить к рисунку, Оттавио посмотрел на того, чьей причудой было пожелать серию картин. Смотрел задумчиво, но словно сквозь Франческо.  Но мысли и вопросы остались невысказанными и художник впился взглядом в создание, хоть и выношенное чревом одной из дочерей Евы, но столь  не похожее на человека, что даже воображение живописца не могло представить, каким бы был Фоллето, если бы Господь пожелал сотворить вдруг  чудо и перекроил это изуродованное тело, выровняв позвоночник,  и конечности,  выправив хрящи и кости лица.

Уголь оставлял  ровный тонкий след на коричневатой с блеклыми палевыми разводами  поверхности полотна. В цветных грунтах не было ни особенного смысла, ни какого-то мастерского секрета.  Первый слой краски обычно тускнеет, впитываясь в основу, но высыхая, потом не дает гаснуть цветам второго, основного  слоя.  Опять же краски остаются после любого сеанса живописи,  и, как не закрывай  деревянные  или керамические баночки, высыхают – так что изводить  их остатки, размазывая на грунтованное полотно – самое простое и разумное решение.
Рука у Оттавио была поставлена хорошо. И вспомогательные линии, размечающие  основные пропорции искореженного прихотью природы тела были едва нанесены.  Художник, погруженный в работу, перестал думать о Фоллето, как о живом создании, жалея лишь, что мессер Франческо отказался  от идеи, чтобы его ноги оказались частью картины.
- Неужели Вы приютили Фоллето только из христианского милосердия, ваша милость? – поинтересовался живописец минут через десять, когда основной контур тела был очерчен, и встала необходимость прорисовки  уродливого лица человека-пса.
Вздохнул,  штрихами намечая тени глазных впадин, и глядя сейчас в разумные человечьи глаза модели.
- Жаль, что Фолетто не может сам рассказать о том, как оказался у Вас, - добавил он, словно извиняясь перед питомцем Аллори за то, что не обращается напрямую к нему.
Краткое упоминание о том, что прежними «хозяевами» Фолетто были уличные оборвыши, показывавшие диковинку за деньги никак не объясняло, что же именно нашел утонченный аристократ в этом уродце.

Глаза художника были сейчас нефритово-зелеными, холодными и блеклыми.  Сознательно угашенные эмоции все же давали себя знать. Но все они: и жалость к изувеченному человеку, и ярость на несправедливость судьбы (а когда эта дама была справедлива?) да  желание оставить, наконец, в стороне любезность и встряхнуть за плечи Франческо, да так, чтобы распалась на куски красивая маска,  слетела теплая, лишенная снобизма светскость и этот человек хоть на минуту стал самим собой.
- Я не прошел бы мимо, - губы живописца тронула улыбка, правда циничная, - я сделал бы Фоллето знаменитым, богатым и….
Оттавио вспомнил свою скучающую возлюбленную и ее мужа, жадного до показных развлечений. Шутов, которые были жалки, а не смешны, разряженный в бархат уродцев, состоящих в свите знатных особ, с коими приходилось встречаться,  рисуя  ангелов в залах их дворцов и признал, -… несчастным.
Прорисовка была закончена, художник отметил  расположение теней,  а после кивнул позирующему.
- Отдохни пока, но запомни, как сидел,  скоро я попрошу тебя снова занять это место.
В приватной обстановке он не считал нужным держать модель, когда нужно было уделить внимание интерьеру.
Линии ложились на полотно быстро, уверенно. Эмоции, внешне почти незаметные, выплескивались в работе, а потому художник был немногословен.
- И все же Вы помогли ближнему, мессер Франческо, - отстранено произнес он, вернувшись к фразе Аллори, на которую не ответил сразу, - неважно из каких побуждений делается добро, если это… добро.

Отредактировано Ottavio Cosso (11.01.2010 11:57:15)

Они смотрелись гротескно и изящно рядом – утонченный красивый мужчина, протягивающий кубок уродливому созданию, столь похожему на животное, что живописцу казалось неестественным, что пупырчатый стебелек заметно выпирающего позвоночника не продолжается голый истончающимся безволосым хвостом.
Если бы Оттавио писал эту сцену, то он бы разделил композиционно картину на две части, бросив по диагонали поток света так, чтобы искореженное тело маленького чудовища можно было показать во всей красе, а мужчина, черты которого можно было воплощать в ликах святых и ангелов,  оставался в багровых  сумерках, созданных красными витражами в окнах и общим тоном вымышленного интерьера.
- И что же вы можете творить такого, чтобы содеянное могло быть объяснено лишь изъянами?
Краски были открыты, баночка с льняным маслом – тоже, и одна из самых крупных кистей уже начала свой танец по доске,  вылепляя фигуру Фолетто из сепийных светлых и темных пятен, поверх которых потом  лягут лессировками новые слои краски, проявятся детали – решетка обтянутых кожей ребер, и линия подбородка, пока намеченные лишь уверенными темными мазками.