Личико Симоны стало вдруг простым и кротким, открывая еще одну сторону умения рыжей приспосабливаться к ситуации быстро и безболезненно для себя. Такой обычно видел ее приходской священник, выслушивающий нехитрые исповеди девицы. Почти такой видел ее кричащий отец, когда, не успевая ускользнуть от удара, девчонка буквально оседала вниз и кротко просила не забивать до полусмерти.
- Возлюби ближнего своего, - ведь так учит нас писание, - произнесла служанка, - за добродетели любить, конечно, достойно, но ведь любовь бывает разной, и фроттоллы воспевают вовсе не любовь к красоте души.
Ей было и неловко и забавно одновременно вести эту беседу. Редко когда люди интересовались мнением рыжей, и обычно она просто тихонько слушала, что говорили другие, и сейчас, конечно большей частью повторяла удачные реплики, выхваченные ранее и отложившиеся в памяти, но полагала их, разумеется, собственными выводами.

Ставил ли мужчина целью, или просто так вышло, но слова его, сплелись петлями тонкой незримой сети, логика расставила эту сеть так, что бесхитростные, состоящее из заимствованных фраз, умничанье «в тон», которое составляло сейчас все риторические способности девушки, оказалось слабыми крыльями, чтобы вырваться из ловушки нюансов, вопросов, обтекаемых гладких фраз.
Растерянность легко читалась на лице служанки. С одной стороны самым разумным было сейчас промолчать, признав правоту хозяина, с другой… этот мужчина сумел успокоить настороженность и разбудить любопытство рыжей в достаточной мере, чтобы рискнуть и спросить…
Симона молча следила за движением кисти кардинала, и, сравнив свои руки с ухоженными руками мужчины, неожиданно устыдилась и резким движением спрятала руки за спину, слегка прогнувшись в пояснице, и вытянувшись.
- Простите Ваше Высокопреосвященство, я всего лишь необразованная служанка, - за словами оправдания легко было прятать смущение, - Ваши слова непонятны мне. Глазам нравится красивое, душе – доброта и достоинства, сердце слепо, и его влечения трудно объяснить. Но… о чем Вы сейчас говорите?
Алебастровая кожа ее сначала нежно порозовела, будто бы тронутая отсветом пламени из камина, но мгновение спустя – девица вспыхнула, сама не понимая от чего.
Рыжие люди краснеют легко и сразу, особенно девицы, не слишком хорошо умеющие сдерживать свои эмоции.
Весь разговор этот был не правильным. То есть его вовсе не должно было быть.
И Симона отдавала себе отчет, что не может упрекнуть себя в излишнем любопытстве или дерзости. Ее хозяин хорош собой, воспитан, добр, счел служанку достойной своего внимания и вопросов – радоваться надо.
Возникшая пауза была тяжелой. Именно такие и хочется заполнить словами, и сказать любую глупость, только чтобы что-то сказать.
- Вы смущаете меня, Ваше преосвященство, - призналась она очень тихо, и, бросив взгляд в сторону камина заметила, - дрова уже почти прогорели, прикажете принести?
Сделать что угодно: сбегать за охапкой хвороста, или на кухню – за сливками. Ощипать-таки этих грешных перепелов, или отдраить все котлы, только не путаться больше в собственных мыслях, в которых звучали теперь странные вопросы, произнесенные завораживающим голосом, от которого по спине бежали теплые мурашки, и хотелось спросить что угодно, только чтобы услышать ответ.
Противоречивость желаний была Симоне не ведома прежде, и это только усиливало растерянность девицы.

Терпеливые объяснения хозяина еще больше запутали девушку. Умом она понимала его пояснения, принимала их, соглашалась, однако эти самые оговорки, словно петли силка, ограничивали пространство для словесных маневров. А близость мужчины, неожиданно решившего подняться из-за стола, и вовсе смутила Симону. Не подними кардинал лицо девушки, удержав за подбородок, взгляд рыжей сбежал бы в сторону, только чтобы не встречаться с теплом светло карих глаз мужчины.
Во рту неожиданно пересохло, сердце подскочило и ухнуло куда-то вниз, замерев и едва-едва трепыхаясь. Девушка просто обомлела, не зная, что делать. Изумление читавшееся в распахнутых глазах, вылилось в коротком беспомощном выдохе.
Священник не мог делать ничего дурного, но все же… Пальцы правой руки девицы мягко обхватили запястье мужчины в том самом жесте, который направлен на то, чтобы отстранить дерзкую руку, но совершенно лишен силы.
И готова была Симона ответить, что беседа с его Преосвященством поучительна, и она рада, если не огорчила хозяина, но говорить об этом глядя в глаза и чувствуя как сбивается ритм дыхания и трепыхается птенцом-подранком сердечко – было невозможно.
- Что Вы делаете? – губы едва шевельнулись, а шепот был столь тих, словно вопрос этот остался лишь в мыслях совершенно растерявшейся девушки.

Короткая и такая простая фраза кардинала не нуждалась в ответе. Да и что тут скажешь?
Симона сама себя в этот момент не понимала. Не понимала, почему вдруг кончились слова и расхотелось улыбаться и невинно умничать, рассуждая о жизни и любви.
Любви она не знала, о жизни знала лишь то, что удел человека – работать не покладая рук, да не грешить ни делом, ни словом. И вот сейчас оказалось, что и не знает ничего.
Когда хозяин сам направился к камину, рыжая невольно обернулась вслед, и отмершее сердце забилось тревожно и гулко, так что казалось Симоне, что хозяин может услышать.
Левая ее рука легко легла на грудь, словно это могло усмирить бешенный ритм сердца, отдававшийся токаньем в висках.
Нужно было что-то сделать. Срочно. Не стоять и не смотреть глупо в след хозяину, гадая о его помыслах.
Симона бросилась к столу. Убрала на столик для посуды блюдо с остатками утки, долила Вина в кубок. Переставила ближе тарелку с ароматными булочками.
Но это не помогло обрести порядок в мыслях и избавиться от смятения, вызванного близостью мужчины, его прикосновением.

Больше всего на свете сейчас девице хотелось стать маленькой незаметной. Хотелось, чтобы этот человек, у которого в услужении она оказалась по странной прихоти судьбы, не задавал вопросов, не говорил, а все что случилось пару минут назад, было лишь наваждением. Однако слова кардинала не оставляли сомнений в том, что не пригрезились рыжеволосой служанке ни мягкий в своей властности и очень собственнический жест руки, отвести которую не хватило сил, ни слова о глазах.
Нет, не звучало хвалебных слов о прекрасных очах, которые так любят девицы, но отчего-то смущена была Мона словно хозяину вздумалось сказать что-то подобное.
- Как пожелаете, Ваше Преосвященство, - голос был сух и ломок.
«И дались ему глаза», - девушка не знала куда спрятать взгляд и куда девать руки, теребя и лишний раз оглаживая края передника.
- Я рада, если угодила Вам, - слова сложились с трудом, и, посмотрев-таки на лицо кардинала, рыжая неуверенно улыбнулась, взглядом словно спрашивая дозволения на эту улыбку, на лишнее слово, или жест.