Последние три дня у Симоны все валилось из рук. Временами девицу охватывала странная задумчивость, и она невпопад отвечала на вопросы, или, бросив начатое дело, принималась за другое. А то и вовсе сидела тихонько на кухне, глядя на пляшущие языки огня, с хрустом пожирающие дрова, и думала.
Думать девицам следует о простом и повседневном, а не о томлении духовном, да влечении сердечном, но мысли, крутившиеся в рыжей головке далеки были от просеивания муки, или запоминания того, зачем послала ее кухарка в кладовку. Уже второй день, вскочив ни свет, ни заря, служанка теряла утренние часы за ожиданием завтрака, а после время тянулось неимоверно долго до полуденной трапезы, если его Преосвященство обедал дома, или до вечерней.
Обычно бойкая и острая на язык девица в доме кардинала была тихой, и впервые в жизни жалела, что нет у нее подруги, с которой можно было бы поделиться переживаниями, спросить совета, или просто быть высмеянной за глупые свои мысли и нелепые желания. Лучше всех она знала Грану, а потому и решила поговорить с экономкой, вот только у монны Граны дел по утрам было немеряно. Это только со стороны кажется, что следить за девицами и помнить о том, что надобно купить, убрать, отдать в починку – легкое дело. А тут еще рыжая под ногами путается, маячит рядом и не может сказать, что приключилось.
- Занемогла что ли? – проявила Грана участие, глянув на бледную служанку. Быстрым клевком полных губ коснулась лба девушки, и с уверенностью лекаря заключила, - жара нет, ступай лучше серебро почисти, коли дело ищешь.
Симона хотела было попросить другую работу в доме, но едва успела рот открыть, как Грана махнула полной рукой, повторив:
- Ступай, ступай.
- Уйду, - тихо сказала девушка, приняв вдруг решение, и повторила громче, - уйду!
Экономка только хмыкнула, уверенная, что это очередная блажь очередной девицы. У всех они были, да проходили обычно сами собой.
- Доработай хоть до Святого Антония, заберешь зажитое, да иди куда угодно, - проворчала Грана, ничуть не сомневаясь, что к семнадцатому января у рыжей эта блажь из головы выветрится.
Может и выветрилась бы, не обладай Симона еще полудетской верой, что все как-нибудь образуется, и уверенностью, что сейчас лучшее решение – это бегство от собственных мыслей и непонятных желаний.
Махнула рукой и забыла про жалование. И привратнику не сказала, что совсем уходит, и с девицами не попрощалась – отчего-то стыдно было при мысли о том, что придется отвечать на расспросы о том, что случилось.
Дорога у Моны была одна – в дом тетки, проситься к ней, помогать в лавке, пока не удастся найти другое место.
Рыженькая не спешила. Тоскливо было ей и не покидало ощущение неправильности. Остаться – так ведь впору молить хозяина выбрать другую девицу для прислуживания за столом, так ведь все равно сама же не выдержит – будет искать возможность хоть раз за день, да пройти мимо в коридоре, или увидеть кардинала в саду, или во дворе.
Неправильно было оставаться.
И уйти вот так вот, не поблагодарив за доброту – тоже неправильно.
Петруччо, расспросив у Граны о том, где проживали родственники беглянки, не долго думая, отправился туда. И немудрено было, что обогнал: девица останавливалась, по дороге, и брела, словно в полусне.
Цирюльник, узнав у лавочника и его жены, что Симона не появлялась, поспешил обратно, выискивая взглядом служанку, которую по какой-то прихоти его Преосвященство, захотел вернуть.
Прибавив шагу, поспешил навстречу девчонке, и ухватил ее за плечо, одновременно с вопросом:
- Ну и чего удумала, глупая?
Симона даже не вздрогнула. Лишь взглянула на Петруччо и дернула руку.
Мрачная синева ее взгляда даже напугала видавшего виды цирюльника.
- Ты не дури, - мягче сказал он, плотнее сжимая пальцы, - Его Преосвященство спрашивали тебя. Беспокоятся. А у тебя вид, словно топиться собралась. Знаю я таких как ты. Взбредет, что в голову, так ведь не остановишь.
- И не думала. Грех это!
Простые слова о том, что хозяин беспокоится, отчего-то обрадовали. Взгляд девушки просветлел, и, заметив это Петруччо торопливо заговорил, складывая слова ловко привычно и просто, чтобы рыжая не запуталась и не растерялась.
Расспросил о том, что случилось. Хмыкнул выслушав путанные объяснения девицы, и развернул ее на месте со словами:
- Не заставляй ждать хозяина. Сама говоришь, не обидел ничем, так хоть по-человечески простишься, да и заработанное бросать не гоже, и этим его обижать.
Петруччо говорил почти всю дорогу, обо всем, и байки вспоминал забавные, и о себе рассказывал – лишь бы не погрузилась рыжая снова в свои думы. Как и было велено, привел беглянку, и доставил ее прямо к двери в библиотеку. Распахнул двери и, войдя, поклонился кардиналу со словами:
- Вот, Ваше преосвященство, как и желали, нашел я девку. Топиться собиралась.
Симона вспыхнула, и присела в поклоне, прошипев сдержанно в адрес веселящегося Петруччо:
- Ничего я не собиралась, хватит сочинять!
- Пусть сама все и расскажет - оскалился в довольной улыбке цирюльник, и, ухмыльнувшись, благо девушка этого не видела, спросил, - могу я идти?

Едва за Петруччо закрылась дверь, девушка посерьезнела. Цирюльнику удалось отвлечь ее от тяжелых мыслей, и Симона приободрилась, однако теперь, скользя взглядом по золоченой резьбе, книжным переплетам, виньеткам бронзового канделябра, стоявшего подле стола, она вновь была на грани того самого состояния, которое было невыносимо.
Сначала девушка шагнула было в сторону кресла, предложенного кардиналом, но остановилась на полпути, и пристально, словно пыталась запомнить каждую черточку его лица в этот момент, взглянула на Риарио.
Губы дрогнули, но девушка лишь обронила почти беззвучное: «Здравствуйте», и не спешила отвечать на вопросы хозяина. Да и что ответить? Что обижаться ей было не на что, что хозяин был добр и обходителен. И что от этой доброты и обходительности она и сбежала. За прошедшие дни Симона успела заметить, сколь искусен хозяин этого дворца в плетении словесных ловушек, и просто не хотела в очередной раз соглашаться с ним и смущаться простоты и глупости своих суждений.
Девушка не сразу отвела взгляд, вздохнула тяжко, и, ступая осторожно, словно под ногами был не застеленный ковром мрамор, а острая галька, направилась к кардиналу.
- А что Вы желаете услышать, Ваше преосвященство?, - спросила она собирая слова медленно, ибо непривычно ей было строить фразы, подобные тем, что слышала она от кардинала во время их разговоров, - упрекнуть Вас я ни в чем не могу, разве что кроме…
Она не выдержала, остановилась в паре шагов от увела взгляд в сторону, обхватила руками плечи, словно замерзла вдруг и выдержала паузу, стараясь не сбиться с мысли не растерять слова.
- кроме того, что не понимаю я причин доброты Вашей. А то, чего я не могу понять, пугает. Вы, человек во многом сведущий, и в науках, и в людях понимаете. Может вы знаете, почему так случается, что невмоготу становится быть там, где хорошо, и бежать хочется от того, кто приятен?
Виски неожиданно заломило. Прикосновение прохладных пальцев ко лбу над переносицей было слабым средством от начинающейся головной боли, но иного у Симоны сейчас не было.

Расстояние в несколько шагов, разделявшее сейчас людей преодолеть можно было в считанные мгновения. Но непреодолима была пропасть между богатым и знатным кардиналом Риарио, чьи сжавшиеся персты были унизаны золотыми перстнями, и служанкой, единственным богатством которой были медные колечки, вечно путающихся тяжелых волос, сейчас собранных в две косы, перевитые тонкими лентами, закрепленных по бокам головы. И сколь ни аккуратно были прибраны волосы, короткие локоны рыжими змейками выбивались и падали на шею девушки.
Губы Моны сжались горькой складкой, когда Риарио дал понять, что она может думать о том, что приятна ему. Сейчас девицца казалась старше своих лет – сосредоточенное и печальное выражение лица словно выдавало богатый, не по летам, и нерадостный жизненный опыт. Опыт, в котором, однако, неоткуда было взяться искусству кокетства и ведения задушевных разговоров с мужчинами. Общаясь с братьями, рыжая во многом переняла их манеры. И ей были понятны мальчишеская прямота и стремление решать проблему разом. Даже если решение это заключалось в том, чтобы все разрушить. Сейчас именно такой способ казался Симоне самым правильным.
- Вот зачем Вы говорите об этом с простолюдинкой, Ваше преосвященство? Приятна я Вам, и меня это должно радовать, и, - она прикусила губу, словно сказала лишнего, и опустила голову, - вот только горько мне от радости этой. И глаза жжет. И так уже который день.
Она все же приблизилась к кардиналу, и порывисто опустилась перед ним на колени, смиренно склонив голову
- Ваше Преосвященство, - голос сдал, сбился на быстрый полушепот, словно Симоне вдруг стало не хватать воздуха, - Я – простая девушка. И хочу жить в мире с собой, и так как угодно Богу. Но рядом с Вами, здесь, мои мысли столь путаны, что, не сделав ничего, я чувствую, что грешна.
Девушка сделала глубокий вдох и продолжила, пока слова лились сами, - Вот спрашиваете Вы, куда бежать? А отчего? Да и потом, разве Бог не дает Вам ответы? Спросите его.
Она замолчала, вслушиваясь в удары собственного сердца.
Вопросы-вопросы-вопросы…. Они переплетались в странном этом разговоре, словно на них не существовало ответов у этих двух людей.
Сердце Симоны ответ знало, и тело доселе, словно деревянное стало оживать в последние дни, даря девушке странные ощущения, и непонятные пока желания. Она знала нужные слова, но сколь легко было произносить их прежде, говоря о ком-то другом, столь невозможно стало сейчас. И причиной был страх… глупый детский страх быть осмеянной.

Прохладные пальцы вдруг оказались в плену мужских ладоней, и девушка робко, недоверчиво взглянула на …
священиика?
аристократа?
хозяина, которому прислуживала почти две седмицы за трапезами?
Она видела сейчас лишь мужчину.
«Любовь?» - удивленно переспросил девичий опыт, перебирая, словно четки воспоминания о том, как в ночной мгле возились отец с матерью, а она, поджав под себя ноги старалась не шевельнуться на сундуке, чтобы шорох соломы не выдал родителям, что их забавы спугнули сон дочери.
Любовью объясняла пышная, как свежая булка, дочка сапожника то, что, тайком от отца впускала в дом щуплого паренька со смешно торчащими ушами с соседней улицы.
Но о любви, которую видела Симона не говорили таким голосом, от которого все внутри плавилось, как свечной воск от пламени.
«Похоть?» - ехидно уточнил голосом тетки рассудок.
«Ох, не знаю, - обреченно сокрушалось сердце, - но пускай все будет, как будет»
- И какая у Вашей любви правда? – спросила девушка, и пожалела, что обожгло в этот миг губы само слово «любовь».
И испугалась ответа, еще не услышав его.

Мона поднялась, вернее, потянулась лозой вслед за усилием мужских рук. Растворилась в тепле взгляда, доверившись в этот миг той правде, которую произнесли уста Риарио…
Или не произнесли, а выжгли прикосновением к ее губам.
Она замерла на миг, напряженно вытянулась, словно колеблясь в желании отпрянуть от мужчины, но остро ощутила сейчас, от чего так хотела убежать, и к чему стремилась.
От терзающей неизвестности к той простой правде, которая прозвучала в признании.
Собственные мысли пощадили Симону, раскололись солнечными бликами, из которых родилось то ответное, что мужчина может прочесть в глазах, в сбившемся ритме девичьего дыхания, в том, как подается вперед тело, как приоткрываются губы, принимая нежность осторожной ласки.
«Я не знаю как быть желанной» - вздохнуло сомнение.
«Но хочу узнать», - сладостно затрепетало тело.
«Дура», - пощечиной хлестнул тот самый здравый смысл, который, подобно дуэнье, приставленной к знатным девицам, оберегает от неприятностей девушек бедных но добродетельных.
«Сам дурак», - огрызнулось проснувшееся неожиданно женское «хочу» и благосклонно улыбнулось Симоне: «все что у тебя есть – это твои желания, быть может это не так уж и мало?»
Симона готова была задать тот глупый вопрос, который уже прозвучал в день ее знакомства с этим непостижимым человеком. Но она знала, что он ответит.
- Что Вы делаете?
- Целую тебя.
А когда знаешь ответ, нет смысла спрашивать, тем более, что мыслей все равно нет, а уста не могут говорить, замкнутые нежностью чужих губ.