Невинность и стыдливость тают от любовных забав зимними ночами столь быстро, как свечной воск от пламени. Разговоры, становившиеся с каждой встречей интимнее и глубже, заставляли девушку размышлять, но мысли эти были далеки от поисков Бога, или философских рассуждений. Сладкий яд искушения слово за словом, проникал в мысли рыжей наложницы кардинала, пробуждая новые фантазии. Любопытство заставляло возвращаться к прерванным, любовными забавами, темам, а желание испытать на себе то, о чем рассказывал мужчина, толкало на эксперименты.
Из этого же желания и возникло стремление научиться грамоте, потому что почти всегда, начав читать «Науку Любви», Рафаэле очень быстро закрывал книгу, предпочитая тратить время на вещи более приятные, нежели чтение Овидия. Но желанию Моны не препятствовал, хотя если бы к девице приставил учителей, то к нынешнему времени она бы уже читала более бегло, да и писала увереннее. Петруччо же учителем был несносным, и не упускал повода для шутки в адрес рыжей, притом остротами своими вгонял девицу в краску. В Смущении Мона была очаровательна, а посему у цирюльника всегда находился повод вскользь помянуть о том, как и где проводит ночи служанка.
Смущение смущением, но огрызаться Мона начала довольно скоро, и редкий вечер в доме кардинала проходил без обмена любезностями между этими двумя. Без публики и Мона и Петруччо общались вполне ровно, но стоило оказаться рядом кому-то из домашних, задремавший, было, дух раздора просыпался, и вспыхивала новая веселая словесная перепалка. Но дружбу такого сорта понять могли немногие, а объяснять Симона никому ничего не собиралась.

Вот и сейчас стоял Петруччо под старым вязом, задрав голову кверху и высмотрев среди листвы край светлого платья, и негромко произнес:
- Замри, Мона, белку спугнешь.
Симона, устроившаяся в развилке дерева с книгой, беззвучно шевелила губами, читая, но отвлеклась, и, не заметив зверька, осторожно спросила, глянув на цирюльника вниз:
- Где белка?
- Да вот прямо передо мной, - оскалился Петруччо в веселой улыбке, на меня смотрит. Рыжая такая.
Девушка лишь фыркнула, разочарованно понимая, что зверька нет и в помине, и обратилась к книге, зачитав медленно, плавно складывая слоги в слова:
- Именем дружбы назвав, сделаешь ближе любовь.
Сам я видал, как смягчались от этого строгие девы
И позволяли потом другу любовником стать…
Цирюльник даже посерел вдруг, лицо его вытянулось, и он ошалело спросил:
- К чему это ты читаешь, рыжая?
Но в ответ раздался лишь веселый смех. Симона не столько кокетничала с мужчиной, сколько, подобно котенку, играла, оттачивая на бедняге искусство флирта. Подлые эти приемы непременно заставляли Петруччо затыкаться, ибо верность Риарио не позволяла ему поддерживать подобные заигрывания.
- Слезай с дерева, его преосвященство приехал, велел обед подавать, - буркнул мужчина и добавил, в сторону, - вечно пораспустит девок своих, потом удивляется, что ни одной не дозовешься.
- Нездоровиться мне, - вздохнула девушка, - пусть Дольче за трапезой прислуживает.
Цирюльник едва не полез на вяз стаскивать девицу сам:
- Нездоровится?! А что ж молчала то. Тем более слезай, да к себе иди.
- Пустяки, право, дома мне душно, а его преосвященству скажи, что коли пожелает меня видеть, в саду я.
За месяц, проведенный в на летней вилле Риарио за пределами Рима, Симона действительно изменилась, и уже не неслась сама к любовнику, едва узнав от слуг, что Рафаэле дома, а предпочитала выждать, когда кардинал ощутит потребность в ее обществе, и либо специально пошлет за ней, либо придет сам.
Ведь позволив женщине научиться черпать мудрость с книжных страниц, и оставив для чтения «Науку любви» не стоило забывать, что строки:
…. Любит женщина просьбы мужские —
Так расскажи ей о том, как ты ее полюбил.
Сам преклонялся с мольбой Юпитер, сходя к героиням, —
Из героинь ни одна первой его не звала.
Девушка точно так же возьмет на вооружение, как и неопытный в любовном искусстве юноша, которого столь старательно наставлял многомудрый автор.

Когда руки Петруччо посягнули на неприкосновенное для иных мужчин, кроме Риарио, стаскивая Симону с развилки старого вяза, девица в шутку, со смехом и не больно приложила книгу, которую едва успела захлопнуть о затылок цирюльника.
- Я и сама спуститься могла, - сообщила она, оказавшись на ногах, - но раз уж ты все равно снял меня, пойду помогу стол к обеду накрыть.
Однако серьезный вид Петруччо и его вопросы заставили девушку нахмуриться. Здоровая от природы, Симона легко, на ногах переносила простуду, тогда как другие лежали в лежку по седмице. И полагала, что в заботе лекаря не нуждается. А потому выдернув руку, серьезно посмотрела на изрытое оспинами лицо, таким взглядом, что у любого мужчины отпала бы охота продолжать разговор, будь у него намерения поворковать в духе зачитанного девицей отрывка.
Но цирюльник и домашний лекарь кардинала настроен был вовсе не на романтические беседы.
- Мало тебе его преосвященства? - вздохнула девушка, выслушав вопросы Петруччо, и отмахнулась, - ничего не болит, просто с утра выпила пару сырых яиц натощак, видать не стоило, вот и мутит теперь. Со всеми бывает. Да и запахи еды раздражать стали до тошноты. Не могу на кухне находиться, потому и в саду сижу. Вот и за столом пусть лучше Дольче прислуживает.
Мона пожала плечами, и подарила заботливому цирюльнику короткую беззаботную улыбку. За прошедшие месяцы, девушка стала выглядеть жизнерадостной и беспечной в присутствии Риарио, оставляя на потом все дела и мысли. И даже, зная, что прежде веселая обаятельная Дольче пользовалась вниманием Рафаэле, Мона не воспринимала девушку как соперницу. И равнодушна была к поучениям Граны о том, что мужчины, дескать, любят, когда их ревнуют, ибо полагают истерики в стиле: «Ты сегодня смотрел на нее два раза, а меня совсем не замечал» - доказательством чувств.

Беспокойные вопросы Петруччо стали уже утомлять рыжую. Он был славным, но когда они не грызлись на глазах у домочадцев, Симоне было с ним по-детски скучно. А ругаться без посторонних бессмысленно и неинтересно. Даже вопрос интимный, за который в присутствии Граны, Мона бы оттянула цирюльника сейчас всего лишь усилил легкое раздражение. «Привык возиться с Рафаэле, так теперь и меня готов уложить в постель, да кровопускание без повода назначить» - придя к такому выводу, девушка, решила, что проще всего будет ответить честно, убедить Петруччо, что здорова, да пойти заняться домашними делами.
- К запахам чувствительна я стала дней десять как, но думаю, просто плохо привыкла к здешнему воздуху, да и благовоний сюда привезли меньше, а я, - синева за рыжими ресницами на мгновение высветлилась, а чувственные губы девушки изогнулись в усмешке, - привыкла к благоуханиям в покоях его преосвященства. А что до женских дел, Петруччо, то тебе ли не знать, что в первый год они когда бывают, когда – нет.
Симона и не помнила точно, полтора ли месяца прошло, или уже больше двух. Первое время Грана сильно волновалась о том что, проводившая ночи в кардинальской опочивальне, девица быстро понесет. Но Зима прошла, расцвел апрель, и волнения да расспросы о самочувствии девицы экономка оставила, сочтя, что на этой ниве не суждено прорасти семени. В общем-то одной проблемой меньше.

В кобальтовой нежности за золотисто-рыжими ресницами читалось недвусмысленное: «Утомил». Таким скучающим и вместе с тем снисходительным взором одаривает женщина доброго друга, чьи заботы неуместны, или наскучившего любовника, чьи комплименты стали приторны, а ласки уже не распаляют. И гонит прочь такой взгляд, хотя уста могут улыбаться, а слова говорить о приязни.
- Бывает страшно, Петруччо, бывает, - серьезно кивнула рыжая, - вот сейчас говорю с тобой, и мне страшно от мысли, что вдруг кто обварит тебя кипятком на кухне, или вдруг подпруга у седла твоего коня окажется подрезана, а то зайдешь в спальню свою, а там осинник над дверью вырос, никак распухнешь весь от укусов… сляжешь сам. Вот и боюсь за его Преосвященство, как же он без тебя-то будет… если вдруг сляжешь.
Долго, однако, держать напускную мрачность Симона не смогла. Петруччо она по-своему любила, ценя его заботу, беспокойство и добрые советы, и сейчас просто уводила наскучивший разговор в сторону привычной беззлобной ссоры, пусть и не имеющей зрителей. И ожидала вполне резонной шпильки в ответ.
Но на предложение пойти в дом кивнула, ласково тронула кончиками пальцев плечо цирюльника, дескать «не держи зла за мои слова», и, развернувшись, направилась к дорожке между клумбами. Зимней ночью Рафаэле подарил ей все цветы в своем саду, но девушка сейчас захотела сломить всего лишь один. Выбирала недолго и присев, аккуратно, сломила жесткий стебель, а поднявшись, заметила идущего в ее сторону кардинала.
И мгновенно были позабыты строфы Овидия, о преклонении Юпитера пред своими избранницами. Девушка, едва не перейдя на бег, устремилась к навстречу Риарио, и весь вид ее: и сияющие радостью глаза, и улыбка красноречивее слов сказали: «Скучала». Но сколь бы не тосковала Мона, развлекаясь чтением, или домашними сплетнями, она не позволяла себе лишних откровенностей в жестах.
- А я уже собиралась искать Вас, чтобы испросить разрешения сегодня не быть за трапезой, - сообщила она, подняв цветок к губам, и, оставив на белом лепестке оттиск собственного дыхания, протянула лилию мужчине. Понизив голос до полушепота, добавила к сказанному, - если желаете, вечером, я принесу букет в Ваши покои.

И пусть славный заботливый Петруччо был сейчас мрачен. Симона являла собой воплощение безмятежной радости, уяснив однажды данный той Дольче совет: не тревожить своими женскими глупостями его преосвященство. Совет был хорош. Девки за день могли и помириться и поссориться несколько раз, наговорить друг другу в сердцах такого, что хоть вешайся. И Дольче ведь, после того, как кричала на весь дом, что волосы спалит рыжей уродине, когда Нана с Граной еле растащили впервые рассорившихся девиц, сама пришла мириться, подарила Моне костяной гребень, да призналась, что сама порой не рада нраву своему вспыльчивому. Тогда и посоветовала-попросила не тревожить Риарио бабскими глупостями лишний раз.
Девушка, переложила книгу подмышку, и, поймав пальцами мужскую руку, ласково заглянула в глаза Рафаэле, певуче рассмеявшись, сообщила с веселой поспешностью:
- Ваше преосвященство, неужели сейчас Вы искали Петруччо, а не меня, и только с тем, чтобы расспрашивать о случившемся? Мы просто не сошлись во мнении об одном отрывке из Овидия, о похищении сабинских дев, вот и хмурится Петруччо, узнав от меня, что едва ли мне пришлось по душе подобное. А за обедом, - девушка едва заметно вздохнула, - буду, конечно, увидела Вас и поняла, что не выдержу до вечера.
Пальчики прошлись вдоль предплечья Риарио, и легонько потянув за рукав, девушка попыталась увлечь кардинала в сторону дома, продолжая щебетать:
- И прав Петруччо, прав, от жары да цветов голова кружится, а может… - Мона была высокой, но все же, чтобы дотянуться до уха любовника, ей пришлось привстать на цыпочки и каштановых прядей, скрывающих ухо коснулся игривый шепот, - от того, что Вы рядом.
И очень хотелось рыжей увести Риарио из сада, пока не начал цирюльник убеждать кардинала, что она не здорова. Больной она себя не ощущала, и не хотела заставлять Риарио тревожится за себя.

Женские чары оказались бессильны перед мужской мнительностью. Петруччо победил, своими глупостями испортив настроение Рафаэле, и Мона, которую уже сам кардинал увлек к палаццо, похожа была сейчас не на игривую нимфу, а на разъяренного котенка, который, конечно бы съездил по рябой физиономии доброжелателя когтистой лапой, но, увы, хозяйская рука держала властно, нежно и бережно, не давая отомстить за отобранное внимание.
Если бы взоры могли воспламенять, то от Петруччо сейчас осталась бы лишь горстка пепла, развеиваемая ветром с садовой дорожки. Но, увы, как ни старалась Симона, синие ее глаза оказались не способны прожечь в цирюльнике даже маленькую дырочку.
- Скроешь от Вас как же, – в голосе звучала детская обида, - Хотите, чтобы заболела? Вот завтра полезу в конюшне снимать осинник над дверью. Искусают меня, и буду лежать вся в волдырях, - сообщила она, - пусть Петруччо делает мне свои противные примочки, раз уж Вам всем так хочется чтобы мне было плохо!
Девушка представила, какой будет, если вдруг план удастся осуществить и замолчала, решив что это – не вариант. Лучше уж, действительно, принести осинник в спальню цирюльника и положить тому под одеяло.
Кровожадным планам этим, конечно не суждено было сбыться, но кто мог запретить рыжей мечтать о приятном?
Обычно за дверями спальни Мона и Рафаэле оставались наедине. Конечно, бывало, что со срочными делами, являлся тот же Петруччо, или Грана, но вот чтобы цирюльник заходил в спальню вместе с кардиналом и его любовницей, и Риарио воспринимал это, как само собой разумеющееся – случилось впервые.
Мона, мягко, но уверенно вернула свободу своей руке, прошла к резному столику, чтобы положить книгу, а, сделав это, развернулась к мужчинам, решительно скрестив руки на груди, и серьезно заявила:
- Ну и что мне надо сделать, чтобы Петруччо поверил, наконец, что я здорова, а Вы, - в глазах девицы читался легкий укор, - поверили ему, раз уж мне все равно никто не верит! Право, В Риме у Вас было куда больше дел, и никто не приставал ко мне с такими глупостями.
Недовольная Симона была сейчас особенно похожа на мальчишку: поджатые губы, непокорно вскинутая голова, настороженный взгляд. Да под скрещенными на груди руками за прошедшие месяцы ничего не прибавилось, хотя Грана шутливо сказала как-то, что ласки мужских рук способствуют.. да.

Слова Риарио имели на Мону странное успокаивающее действие. Вот и сейчас, когда вместо упреков и подозрений, Рафаэле заговорил о собственном беспокойстве, выражение ее лица стало мягче, и девушка робко улыбнулась. Не было бы в спальне постороннего, потянулась бы за поцелуем.
- Хорошо, - примирительно взглянула на цирюльника, - если Вы доверяете Петручччо, то я спокойна за Вас. И не буду противиться Вашей заботе.
Взгляд, брошенный на цирюльника с укором спрашивал: «Ну что, доволен?»
Однако слова Петруччо, о благой вести, мгновенно выморозили и недовольство, и коварные планы мщения, угасили, почти вернувшееся игривое настроение.
В широко раскрытых глазах заплескалось удивление, сменившееся неверием. Мона глубоко вздохнула. Ресницы ее сомкнулись и девушка какое-то время стояла молча, борясь с приступом слабости.
Потом посмотрела на бескрылого Гавриила и только отрицательно покачала головой, отступая назад, словно желала оказаться как можно дальше от вестника. Решать, конечно, должен был Рафаэле, и юной Симоне многого стоило самообладание в этот момент, и еще большей решимости требовало тихое признание:
- Возможно и так.
Мир рушился. Симона хорошо помнила беременную мать, и бессонные ночи у колыбели младших братьев, и не считала за счастье снова переживать это. Быть может когда-нибудь, когда Рафаэле решит подыскать ей мужа, как порой делали знатные люди, устраивая в жизни своих любовниц…
Но не сейчас.
Ей стало душно и страшно. Страшно, что Риарио разозлится, что если не сейчас, то к концу лета закончится ее светлое счастье рядом с ним. Девушка выглядела сейчас потрясенной и напуганной, и лишь ждала, что скажет кардинал.

Выдох, медленный, тихий, а после небольшой паузы, вдох. Закусив нижнюю губу, Мона изо всех сил старалась не разрыдаться. И не от умиления вовсе. Она просто не думала о греховности своей связи с Риарио – это оказалось проще, чем пытаться примирить свои взгляда на правильность отношений с тем фактом, что она живет со священником во блуде. А искать оправданий жизненным ситуациям и собственным действиям, ссылаясь на обстоятельства и случай, рыжая не умела. И Петруччо подгадал. Нет сказать ей о своих подозрениях наедине, чтобы не оповещать кардинала о такой глупости. У опытной во всяких женских делах Граны должны были быть нужные травы. Главное заметить случившееся вовремя, и можно избавиться от зачатого в грехе плода почти безболезненно. И не было бы тоскливо сейчас на душе при виде счастливых глаз Риарио. Натянуто улыбнувшись, девушка ответила на вопрос любовника почти не шутя:
- Так Петруччо раньше не говорил, вот и молчала, по незнанию, а не из лукавства.
И, наверное впервые рыжая осмелилась возразить тому, кого искренне любила, чьи привычки вкусы и взгляды невольно переняла за прошедшее время.
- Не желаю!
Честно и прямо, без путанных объяснений о том, что ей рано иметь детей или боится что беременность обезобразит фигуру, и она утратит привлекательность для любовника.
И упрямо, спокойно и холодно уточнила, безжалостно разбивая светлую радость любимого:
- Не будет. Сейчас же пойду к Гране, она должна знать, что делать…
Мутное, тяжелое состояние, охватившее девушку, было похоже на боль утраты, когда хоронила она братьев. Но жизнь сделала Моне всего один подарок – любовь Рафаэле, и делить этот дар она не собиралась ни с кем, даже с орущим и пачкающим пеленки существом, при виде которого женщинам положено умильно улыбаться и сюсюкать.

Беззвучные рыдания, без слез, без дрожащего подбородка. Лишь в глазах темно от боли, корежащей и выворачивающей наизнанку душу. Объяснять Рафаэле, что такое боль утрат, после которой долго заживают раны на сердце, а потом, когда отболит, оно становится чуточку менее чувствительным – было бессмысленно.
Прохладные пальцы коснулись горла, в котором застрял колючий непроглатываемый комок, мешающий дышать.
Но само лицо девушки было спокойным, даже жестким. Можно взять девочку из городских трущоб, отогреть, обласкать, вырядить в красивое платье, научить изящно подавать кубок за трапезой, выучить вовремя произносить цитатки из Овидия да ласково улыбаться, разбудить в хрупком незрелом теле женственность и приохотить к любовным играм.
Но чтобы изменить сознание, ценности и жизненные предпочтения мало нескольких месяцев, да нередко и лет.
Симона стояла с полминуты, глядя на захлопнувшуюся дверь, потом сорвалась с места. Оказавшись рядом Петруччо, задержалась, и маленьким жестким кулачком ударила мужчину по плечу, на ладонь выше локтя. Этот обвинительный мальчишеский жест сопровождался невысказанным «Эх, ты… помолчать не мог, да?» мелькнувшим в глазах рыжей, и она вылетела из спальни следом за кардиналом.
И сейчас ей было все равно, что девице не пристало носиться по коридору, и не следовало, нагнав, хватать его преосвященство за предплечье, разворачивая к себе лицом, чтобы боль одного взгляда схлестнулась с болью другого. Впервые.
- Я хочу быть только Вашей, понимаете, - проговорила она, - а став матерью женщина принадлежит своему ребенку больше, нежели… мужчине. И женщины не расцветают после родов, а дурнеют, теряя и зубы, и волосы… а мне еще нет пятнадцати. Я не хочу тревожиться за то, дышит ли малыш, сидя по полночи у колыбели, а днем, рядом с вами, молить мадонну, чтобы не заболел, или не зашибся.
Замолчала, прижавшись к мужчине, без тени искушения, а как к единственному близкому человеку в этом доме, и шепотом закончила:
- Вы гоните меня от себя сегодня, хотя живот мой не раздут, а лицо не отекло, как это бывает. Если Вам так важно, чтобы я родила, пусть… я смирюсь с тем, что вы прикажете не приходить ночами, когда меня разнесет, что найдете с кем делить постель с осени, я даже буду хорошей матерью, правда я не знаю, что делать, если родится девочка…