Мраморная крошка, которую не выметали несколько дней, хрупала под  ногами мастера, явившегося, как и много дней подряд, с первыми лучами солнца, чтобы прикоснуться в очередной раз к своему шедевру. И если бы кто-нибудь осмелился в присутствии маэстро Джованни сказать, что скульптура не хороша, то неминуемо бы получил крепких тумаков. Но таковых не было. Еще когда скульптор, наметив общие очертания фигуры, взялся ваять лицо, и осыпавшаяся на пол после шлифовки ровного лба и щек, пыль открыла дивно правильные тонкие черты,  заходившие в мастерскую друзья по ремеслу, говаривали, что надгробная статуя дочери, несомненно, станет лучшим  творением Рестанио. Когда же работа была завершена более чем на две трети,  и замысел мастера открылся во всей красе, слух о скульптуре разошелся среди ценителей искусства Неаполя.  И как раньше Рестанио тихо бесновался, видя, каким вниманием молодые повесы одаривают его Челесте, так теперь едва сдерживал брань, когда слуги именитых и богатых горожан появлялись в его доме с предложениями продать скульптуру, как только она будет закончена. Мастер запретил ученикам кого-либо впускать в дом, а помещение, где работал, стал запирать на несколько засовов, усадив снаружи цепного пса.
И каждое утро приходил Джованни к своей Идонее, доводил и без того идеальную скульптуру до совершенства – чуть снимал с угла драпировки мрамор, чтобы облегчить складку ткани так, будто бы она была тронута легким сквозняком, или же занимался шлифовкой и без того гладкого, как поверхность жемчужины, мрамора. И разговаривал с ней. И чудилось мастеру, что в печальной улыбке девушки таится понимание и сочувствие к его судьбе.
Если бы кто-нибудь заглянул в этот ранний час в мастерскую, то он застал бы маэстро Джованни обнимающим мраморный стан юной красавицы, которая стояла на низком постаменте, опустив взгляд, будто бы стыдилась этой ласки своего творца.
- Идонея, - шепнули губы, - несравненная, божественная моя Идонея. Нет, не место тебе среди мертвых и изваяний, что оплакивают их. Ты останешься со мной, ты не подвластна смерти,  и время не обезобразит твоего лица.
Коснувшись, поцелуем прохладного каменного лба, скульптор горько вздохнул.
- Я все бы отдал, за возможность услышать твой голос, ощутить мягкость и нежность кожи вместо камня, но что у меня осталось?
- Талант, - прошелестел ветром чей-то смешок, - талант, мастер.
«Вот и голоса чудятся», - Джованни обернулся, но так и никого не увидел,
- Кто ты?
- Гений, всего лишь гений, прослышавший о красоте твоего творения и решивший посмотреть, так ли прекрасна каменная дева, как о ней говорят люди.
- Тебе нечего делать в доме христианина, дух, - скульптор истово перекрестился, хотя верить в появление духа было приятнее, чем понимать факт собственного безумия.
- Может быть, может быть, - ребячливо закружился незримый гость вокруг мастера и статуи, - а может быть все совершенно иначе, и я могу подарить тебе твою мраморную возлюбленную, как вы люди говорите, in carne.
- Обманешь, нечистый.
- Не обману. Но она будет последним, что ты сотворишь, скульптор. Твои руки забудут, как браться за резец, и даже такой работы, как обтесать камень ты не сумеешь сделать, знания останутся, но станут бесполезным грузом, но  у тебя будет она.
Сам себе не признавался Джованни Рестанио, что его странное, греховное чувство к статуе называется таким простым словом – любовь.  Бухнуло в груди сердце, и сорвалось с губ одно слово:
- Согласен!
Словно шелест гонимой ветром опавшей листвы, прокатился по мастерской смех, звуча сразу со всех сторон, разбиваясь о стены, множась невесть откуда взявшимся эхом, заполняя собой пространство мастерской так, что скоро стал похож на назойливое жужжание стаи мошек.
И сквозь это жужжание расслышал мастер последнее напутствие духа:
- Можешь любить свою красавицу, Джованни, целовать, ласкать, но только одного не смей делать, сколь бы ни просила она, сколь бы слезно не молила и не укоряла тебя, только одно…
Холодное прикосновение к щеке заставило скульптора вздрогнуть,  но последние слова гения прозвучали теперь не обычной речью, а отпечатались мгновенно и отчетливо в сознании мастера.
И тут же все исчезло. И пронзающий холод и сквозной, пробиравший до костей,  ветер и шелест.
- Вот видишь, Идоеня, - с горечью улыбнулся  скульптор, гладя по мраморным волосам печальную девушку, - ты свела меня с ума.  А безумцам дозволены странные вещи.
Мраморные уста статуи, согретые касанием собственных губ, показались ему теплыми, живыми, и почудилось вдруг мастеру, что стан его каменной возлюбленной дрогнул.

Вот она – живая, из плоти и крови,  с голосом нежным и мелодичным, немного неловкая, словно новорожденный жеребенок, делающий первый свой шаг.
Джованни едва успел подхватить девушку,  смеющуюся  неудаче собственного первого шага, поднял ее бережно на руки, дивясь тому, насколько  легка оказалась ожившая Идонея.
- Быть с тобой, пусть даже в безумии, - проговорил он, улыбаясь, -  вот истинное счастье. Идем отсюда, тебе не место в грязной мастерской.
Он не раздумывал сейчас о том, что кто-то из слуг или учеников может увидеть его, выходящим из мастерской с девушкой на руках.  В этот миг для Рестанио не существовало других людей, и быть может зря.  Старший из его учеников – юноша низкого происхождения, страдавший через это от пренебрежения  других ребят и насмешек мастера над его невежеством,  был уже на ногах и прибирался во дворе.  Заметив наставника с его ношей,  Адриано смутился было – мастер не водил домой женщин, но разглядев черты девушки, охнул. Рука сама поднялась в крестном знамении, но замерла.
- Это же, - прошептал Адриано пораженный,  и не договорил, оглаженный тяжелым, мрачным взглядом маэстро.
- Невеста моя - Идонея, - сухо, четко, выделяя каждое слово, - произнес Джованни, - и чтоб никто, - слышишь, никто… не знал о ней.
Адриано кивнул, но едва ли понял, что сказал наставник, неотрывно смотрел он на девушку,  и понимал в этот миг, что случившееся – похуже похищения, или же убийства. 
- Откуда же вы, монна Идонея, - спросил юноша так, словно ожидал услышать, что прибыла юная красавица из Милана, или Флоренции,  и, спохватившись, поклонился, потешно отставив  в сторону руку с метлой, - мое имя Адриано, мадонна, и я буду рад всячески вам служить.

Хлопнула тяжелая дверь за мастером Джованни, скрывшимся в доме со своей драгоцоненной ношей, а Адриано так и стоял во дворе, глядя вслед  учителю.  Щеки его горели, а в голове эхом звучали слова девицы: «Из Карары».
«Может родственница маэстро? – не заметить сходства между покойной дочкой Рестанио и Идонеей Адриано  не мог, но как любой человек искал, и умел находить приемлемые объяснения даже самым невероятным вещам.  Может и не дала судьба юноше  возможности носить благородное имя, но сообразительностью не обделила.  Оставив метлу у стены мастерской, ученик заглянул в открытую дверь, и охнул – пьедестал, на котором стояла скульптура, был пуст. Если бы мастер в чувствах разбил статую – остались бы осколки, но все выглядело так, словно  прекрасная Идонея сошла со своего пьедестала.
Заперев мастерскую, как обычно это делал Рестанио, ученик  решил молчать об увиденном, а коли спросит кто, отвечать – так, мол, и так, решил  маэстро Джованни жениться снова. А что невеста его  похожа на покойную дочь, так то – родственница из Каррары. Такая вот прихоть природы.
Сам же Джованни менее всего был обеспокоен тем, какие пересуды может вызвать появление в его доме девушки.  Очарованный безыскусным любопытством  Идонеи ко всему, он охотно отвечал на многочисленные вопросы,  дивясь тому, с какой жадностью она впитывала сведения о мире, где ей теперь предстояло жить.
Проведя девушку в давно пустующую комнату, которую прислуга, однако держала в том же порядке, что и покои хозяина и его сестры, Джованни кротко улыбнулся, пояснив:
- Пока мы не обвенчаны, ты будешь жить здесь, - и уже понимая, что Идонее нужно услышать названия окружающих вещей, пояснил, указывая на сундуки, резные кресла, полки названия предметов.
Кровать в этой комнате была не такой большой, как в спальне мессера Джованни, но все же занимала значительную часть комнаты.  На миг, при взгляде на покрывало, расшитое дочерью, у Джованни сжалось сердце.  Но грусть и боль утраты, пришедшие вдруг, истаяли без следа, едва темные глаза мужчины встретились с ясным, невинным взглядом  Идонеи. И подумалось скульптору, что в свой первый день на земле, эта девушка  более чиста и невинна, чем Ева,  в первые мгновения после своего сотворения.
- Ты еще не проголодалась? – ласково спросил Рестанио, - тебе придется узнать и голод и удовольствие, которое дарит вкус хорошей еды, и опьянение, и…
Он с трудом сдерживал желание сжать в объятьях это, просвечивающее сквозь тонкую ткань сорочки тело, смять поцелуем эти свежие губы,  бросить девушку  на кровать, чтобы  мгновением позже накрыть ее своим телом,  присвоить ее себе раз и навсегда. Но понимал, что напугав, или причинив боль Идонее, только оттолкнет ее от себя.
- .. страсть, - переведя дыхание, закончил мужчина фразу, отвернулся, чтобы не поддаваться искусу, и, подойдя к одному из сундуков, вынул оттуда светло-лазоревое платье, которое  его маленькая Челесте так ни разу и не надела.  Платье было довольно простое,  с высоким вырезом, украшенное скромной, но изящной вышивкой – шилось для посещения мессы и выходов в город.
- Примерь, - протянул он наряд девушке, с интересом  и любопытством следя за ее действиями.

Сложив руки на груди и склонив голову к правому плечу, скульптор с улыбкой наблюдал за тем, как искренне Идонея радуется подарку.   Взгляд мастера прошелся  по изгибам девичьего тела,   задержавшись на высокой  груди, прежде скрытой  рубашкой,  и в который раз сердце скульптора наполнило чувство гордости за собственное творение, но к нему примешалась непрошенная горечь осознания, что даровав каменной деве жизнь, он обрек ее на неизбежную смерть.
О смерти Идонея не знала так же как о голоде и страсти. И рано или поздно ей придется столкнуться с печальным фактом бренности.   Но Джованни не дал этим мыслям захватить себя.  Потрепал ласково по щеке, подошедшую  с просьбой о помощи девушку,  и привлек ее к себе, сминая ладонями тяжелый шелк, подола, который нетерпеливо потянул вверх, открывая ноги Идонеи, и сообщая ей с мягким смешком один незатейливый секрет женского туалета: 
- Рубашку  снимать не стоило, душа моя, платье надевается поверх. Как же много тебе нужно узнать, - вздохнул он, стягивая с Идонеи платье, -  Я подыщу тебе служанку, которая обучит тебя всему, что должно знать девице.
Поддаться искушению  утолить собственную похоть, подчинив это, не ведающее собственной красоты, создание стало бы поступком недостойным. Рестанио сотворил ее тело, сделав Идонею столь совершенной, сколь не смогла бы быть  ни одна рожденная от земной матери, женщина и он же должен слепить теперь ее характер, ум – завершить начатое, создав, наконец,  ту женщину, которую любил, о которой мечтал. Мастер понимал, что пройдет не один день, что ему потребуется немало терпения – держаться достойно рядом с девушкой, которая  буквально  создана для любви. Но не замыкать же Идонею в спальне, оставив в полуживотном неведении, чтобы предаваться с ней только плотским утехам?  А избавлять любознательную девицу от невежества следовало прямо сейчас, отвечая  на ее вопросы.
- Когда мужчина и женщина хотят быть вместе до гробовой доски, они заявляют об этом перед Богом и людьми, и дают друг другу обеты в любви и верности – это и есть венчание, - вдаваться в детали обряда, скульптор не стал,  готовясь мысленно уже к вопросам о том, что такое Бог, и верность, - рубашку свою  надень, - голос дрогнул, - а после я помогу  тебе с платьем,  да пойдем обедать.

Вот и превратилась Идонея из девушки-мечты, воздушной, тонкой, сказочной в  приличного вида девицу, словно всю жизнь прожившую в Неаполе.   Джованни удовлетворенно улыбнулся, окинув ее критичным взглядом и отмечая, сколь очаровательно в своей чистоте наивное и невинное выражение лица  Идонеи.   Добрым себя Рестанио не считал,  но все же слова девушки доставили ему удовольствие,  а вот ответить ей мужчина не успел.
Губы  Идонеи, дарили отнюдь не поцелуй  признательности за доброту. Джованни  позволил девушке целовать себя совсем не долго – только губы ее стали чуть требовательнее,  как мужчина резко, даже грубовато  перехватил инициативу.  Ладонь его легла на затылок маленькой проказницы,  не давая теперь Идонее отстраниться, другая же рука, обнимая  девушку за талию, вынуждала юную особу прижаться к мужчине.   Раз  уж  девица  вознамерилась научиться получать удовольствие от такой забавы прямо сейчас.
Обед мог бы и подождать.
Но вот сестрица маэстро Рестанио – монна Орсина ждать  не любила. Узнав из скомканного рассказа долговязого остолопа,  которого по недоразумению мастер считал одним из лучших своих учеников, что братец ее приволок в дом какую-то полуголую девицу, с которой верно назабавлялся   в мастерской и, не удовлетворившись этим на руках, как следовало из рассказа Адриано, принес в дом. Лепет про родственницу из Каррары Орсина пресекла на  корню, заявив, что не было у них отродясь родственников в Карраре, и, кликнув служанку – рыжую хохотушку  Росину,  отправилась  до спальни брата, чтобы высказать ему все, что думает.
После того как Джованни, овдовев, позволил сестре вести дом,  Орсина  считала себя полновластной хозяйкой и потому не видела необходимости  днем стучаться в комнату брата.
Спальня Джованни была пуста. Орсина, может, и не подумала бы идти в комнату племянницы, если бы не служанка, которой послышались звуки разговора.
И вот в тот самый момент, когда Джованни, сжимая в объятьях беззастенчиво наслаждался вкусом губ своей Идонеи, дверь в комнату распахнулась и на пороге появились две женщины.
- Нет, ну посмотрите на него, - всплеснула руками монна Орсина, - почтенный человек уже, а туда же… девицу в дом притащил...  Только не надо мне рассказывать про то, что это натурщица и несчастная сиротка, которую ты решил приютить…
Резкий голос женщины резанул по слуху Джованни и он, в очередной раз подумав о том, что если бы  кузина его побольше молчала в присутствии других людей, то не отпугнула бы от себя тех немногих  кавалеров, которые присматривались к ней лет двадцать назад.
-  Сестра, - голос  Рестанио утратил ту нежность, что была адресована Идонее, и  хотя мастер по прежнему обнимал девушку,  жест его стал более защитническим, нежели ласковым, - попридержи язык свой и ступай вниз я после все расскажу. А ты Росина, - пышнотелая служанка, тщетно пытавшаяся укрыться  за спиной сухой, как щепка женщины  испуганно глянула на хозяина, пробормотав обычное в таких случаях изъявление готовности услужить:
- Да, мессер Джованни?
- С сегодняшнего дня будешь неотлучно находится подле невесты моей, - обхватив руками плечи девушки, Джованни мягко развернул ее лицом к женщинам,  и назвал  по имени, - Идонеи.  Помогать ей во всем, объяснять, коли что спросит, и ни в коем случае ни на минуту не оставлять ее одну. Поняла?
Росина поправив выбившуюся из под каля, скрывавшего медного оттенка кудряшки,  прядь  и расплылась в сияющей улыбке, обнажившей немного неровные зубы.
- С радостью мессер Джованни! – глаза же девушки с любопытством обращены были на лицо своей новой хозяйки.  Росина  жила в доме скульптора чуть более двух месяцев,  и потому  не могла понять причину молчаливого замешательства  монны  Орсины, у которой под языком было столько репейных шишек, что хватило бы на каждую кумушку в округе, да еще осталось бы. Орсина же буквально потеряла дар речи, уставившись на точеное лицо девицы, которую брат назвал  невестой.
Женщина открыла рот, явно желая что-то сказать, глотнула воздуха, словно  судак, снятый рыбаком с крючка, закатила глаза и повалилась на бок.  То ли расторопности Росине не хватило, то ли нарочно, имея зуб на хозяйку, от которой рыжей доставались и брань и побои,  девка не успела подхватить упавшую и та, ударившись об пол наделала изрядно шуму.
- Эта добрая женщина, - с мрачной усмешкой проговорил скульптор, представляя  Идонее будущую родственницу, - моя сестра Орсина, она довольно сварлива, так что будет лучше, если видеться вы будете как можно меньше.

С момента, как холодный мрамор рук и лица, порозовел, потеплел и ожившая девушка,  шагнула с подставки на пол мастерской, прошло совсем немного времени, а Джованни, спокойно любуясь нежными чертами удивительно правильного лица своего творения, чувствовал, будто знал  Идонею всю свою жизнь.  Пожалуй, будь он в годах Адриано, то позабыл бы о приличиях, и увлек девушку под сень кипарисов в сад, где некогда звучал смех его дочери - любоваться цветами, да  говорить о любви.  Что влюбленным потребности тела, такие как еда и питье, они живы лишь одним желанием?
Но Рестанио был почти вдове старше своего ученика, и всегда находил смешными сатирами ровесников, которые, увлекшись озорным взглядом юной красотки, превращались в  похотливых сатиров, скача вокруг красоток, подобно безусым юнцам.   Он просто наслаждался близостью девушки, звуком ее голоса, простотой ее вопросов и безыскусностью поведения, в котором была своя, природная грация, не отшлифованная  познаниями о манерах и пристойностях. 
Джованни отослал служанку, обычно прислуживавшую за трапезой, чтобы незанние или неумение Идонеи не бросились в глаза стороннему человеку.  И  усадив девушку за стол,  рассказывал ей спокойно, как надлежит вести себя за столом, для чего надобны салфетки,  полоскательница для рук,  ножи, тарелки, ложки.
Он уже собирался разделать каплуна, чтобы предложить девушке попробовать мяса, как внимание той привлек апельсин, которым она, забавляясь, принялась играть.
- Это апельсин, - улыбнулся  скульптор, и, взяв фрукт, ножом стал срезать с него кожицу,  работая лезвием довольно точно, так что шкурка, ровной спиралью вилась под его рукой, не обрываясь, пока Джованни не очистил весь фрукт.
«Вот ведь могу я по-прежнему ловко держать в руках нож, и рука и глаз меня не подводят, - подумалось ему, - неужели  ж молоток  и зубило не смогу держать?»
Разломив пополам  апельсин, одну половинку Рестанио положил на стол, поверх сломавшихся под тяжестью половинки плода обрезков цедры,  от второй же отломил одну дольку и поднес ее к губам девушки, и, понизив голос шепнул:
- Пробуй, душа моя, этот плод считался некогда плодом невинности  и вкус его  - одновременно и сладость неведения и горечь неутоленного любопытства, рожденного от желаний плоти.

Видя старания Идонеи очистить ноздреватую шкурку с плода, Джованни, однако, не стал пояснять, что мало просто надрезать мездру, снимая лезвием – так снимется только верхняя часть, а желтовато-белая горькая мездра останется на дольках. Нужно было, надрезав одновременно чуть тянуть ножом шкурку, заставляя отставать от плода. Но это, как и множество простейших человеческих умений должно было открыться Идонее само, со временем,  отмерянным не в днях, но в очищенных апельсинах. И скульптор оказал бы своему творению дурную услугу,  бросившись делать все за нее. И  порез, причиненный девушкой самой себе, был вполне  закономерен. Рестанио  не подумал о том, как отреагирует  рожденная из мрамора, которому не ведомы ощущения, девушка на боль, потому и немного замешкался, едва успел, вскочив, подхватить Идонею,  которая, испугавшись вида собственной крови, потеряла сознание.
Подивился восхищаясь тому, сколь по-человечески хрупкой стала мраморная скульптура,   и перенес Идонею на лавку у окна, где обычно устраивались музыканты, когда в доме бывали праздники и в трапезной угощали гостей.
А праздников не было давно.
Капли крови маленькими кляксами отметили дорожку от стола до лавки.  Рестанио   чуть поморщился, заметив, что несколько пятнышек оказалось и на светлом подоле платья, но это были мелочи.
Опустившись на одно колено подле скамьи, он поднял руку с кровоточащим пальцем, и  снял с подушечки губами набухшую до размеров гранатового зерна, каплю.
Порез был пустяковый. Дышала Идонея  ровно, и скульптор, хоть и был обеспокоен,  кликнул, поднимаясь на ноги служанку, велев принести  быстро перо, да огня.
Росина, заглянувшая в дверь, кивнула, чуть побледнев при виде бесчувственной хозяйки и мгновенно исчезла, чтобы возвратиться через  пару минут с пером,  явно принадлежащем  еще поутру  тому самому  каплуну,  косточки которого сейчас  горкой возвышались на  тарелке, и зажженной свечой.
Подпалив кончик пера,  служанка поднесла его к лицу бесчувственной Идонеии ровно настолько, чтобы едкий неприятный дым коснулся нежных ноздрей, и с  укором пробормотала, увидев кровь на полу:
- Что ж, вы, мессер Джованни не досмотрели-то за невестой, - сунула скульптору перо, задула свечу, которую поставила, чтобы не мешалась, под лавку, и выхватив салфетку, заправленную за передник, взялась останавливать кровь из раненного пальца, беспокоясь больше о том, чтобы, очнувшись, девица не увидела ее снова. Ну а тряпица на руке – эка невидаль. Через четверть часа можно и убрать.

К женской болтливости скульптор относился так же спокойно, как к ветру -пусть себе дует, облака носит, да листвой деревьев играет. Так и девка могла болтать, сколь вздумается. Хотел бы Рестанию молчунью, так подыскал бы немую служанку, а то, что Росина порой в сердцах говорила о тайных делишках учеников, или, разобиженная, упоминала как повариха  тайком пыталась припрятать   меру орехов, или кусок полотна – было  даже на руку хозяевам. Джованни полагал, что Росина  в своей простоте была чрезмерно открыта, воровства за ней замечено не было, и как человек опытный, повидавший жизнь и людей, Рестанио  не сомневался, что если прикипит девка к хозяйке своей – так верней собаки служить будет.  Потому сейчас незатейливые советы служанки выслушал без особого внимания, кивнул нетерпеливо и поднял  на руки бесценную свою Идонею. 
Не выдержал – прижался  губами к виску,  девушки, со странным ликованием ощутив, как тукает кровь в тонкой жилке под  нежной кожей.
Росина невольно заулыбалась этой сцене и поспешила открыть дверь из трапезной, чтобы хозяин мог беспрепятственно выйти.
Джованни  отнес девушку в ту комнату же комнату,  где ей предстояло жить, уложил на кровать, словно больную и сел рядом. Взял  девушку за руку, залюбовавшись на миг идеально выверенной формой ногтей и изяществом пальцев.  Он  отчетливо помнил, как  любовно вырезал из мрамора эту руку,  осторожно, бережно лаская каждый палец.  Поденся к губам руку девушки, Рестанио осторожно коснулся губами  основания ладони. Следующий же поцелуй пришелся чуть ниже – в запястье.
- Ты не представляешь, душа моя, - негромко проговорил он, взглянув в глаза девушки, - как тяжело мне видеть твою боль. Будь осторожна впредь,  что  же до ран. Этот порез будет тебе предупреждением и советом  беречься в будущем всего, что может причинить тебе вред.